Шрифт:
Закладка:
Она взялась за косметику и накрасила нас. На наших впалых, бледных щеках появился румянец, а круги под глазами стали не так заметны. Внешне мы выглядели более свежими и полными жизни, но то, что творилось у нас внутри, невозможно было закрасить никакими средствами.
Внезапно на плацу появилась группа мрачных, суровых немецких солдат и офицеров – они пришли проводить перекличку. Из каждого ряда по пять девушек они отводили в сторону одну. Потом нас перетасовали, как колоду карт, и снова велели построиться в колонну по пятеро. На этот раз немцы сменили правила игры и вывели по три первых девушки из каждого ряда. И снова всех перемешали, а потом отобрали кого-то еще. Всех отобранных отводили в сторону. В те дни Аушвиц был переполнен, и ходили слухи, что часть узниц отошлют в Германию.
В ту ночь население лагеря сильно сократилось. Целью было оставить в Аушвице только четверть заключенных. Не знаю, помогла ли нам косметика остаться в лагере. Да и вообще, мы не понимали, что лучше – уехать или остаться. Единственное, чего нам хотелось, – это выжить.
В какой-то момент меня тоже вывели из строя. Я не знала, выбрали меня или отвергли. Хаку Гелб поставили рядом со мной. Ее дочь Рибхо осталась с другими девушками. Обе горько плакали, потому что хотели быть вместе. Им было все равно, уехать или остаться, только бы не разлучаться друг с другом.
Они делали мне молчаливые знаки, умоляя: «Давай поменяемся». Когда никто из солдат на меня не смотрел, я поменялась с Рибхо; она вышла из строя и подбежала к матери, а я бросилась на ее место. Позднее я слышала, что их обеих увезли в Германию, где они работали в неплохих условиях, были освобождены и выжили. Я осталась в Аушвице.
Мы стояли на перекличке всю ночь. Утром всех, кого отправляли в Германию, посадили в поезд. Я предполагаю, что с того отбора, как и со всех прочих, девушек, которые выглядели больными и слабыми, отправляли в газовые камеры.
На следующий день, Тиша бе-ав, нас не послали на работу, а оставили спать на улице, прямо на земле. К нашему отчаянию, поститься мы не могли. У нас не было посуды, чтобы сохранить те капли супа, который нам выдавали в обед, чтобы потом съесть их по окончании поста. Мы утешали друг друга: «Станем поститься, когда вернемся домой». Мы и так почти ничего не ели.
На следующий день мы снова вернулись к своей обычной работе – сортировке одежды. В следующие недели крематорий работал днем и ночью. Аушвиц в те дни превратился в дьявольский комбинат по убийству людей. Поезда прибывали не только из Венгрии, но также из Голландии, Италии, Франции, Бельгии, Греции, Чехословакии, Польши и Германии. В конце августа их поток ослабел, и пошли слухи, что вскоре перевозить будет некого.
Мы знали, что, если поезда с евреями закончатся, закончится и работа по сортировке багажа, и боялись за свою жизнь. Девизом Аушвица было «Труд освобождает», и тот, для кого больше не было работы, становился бесполезен для нацистской машины. Мы не хотели служить этой машине, мы просто хотели остаться в живых.
В один августовский день мы вернулись с работы и услышали, что нас всех вскоре отправят в Германию. Русский фронт приближался, и ходили слухи, что советские войска подходят к Висле. В записках, которые мы в тот период получали от наших девятерых отцов и братьев, работавших в зондеркоманде, говорилось, что они стараются придумать, как перевести нас на другое рабочее место. Они тоже боялись, что вскоре состоится большой отбор, после которого часть из нас отправят в Германию, а остальных – в газовые камеры.
В одной из записок, написанной рукой моего отца, предлагалось, чтобы мы попросили перевести нас на оружейный завод, где работал бригадир из Мукачево, которого отец хорошо знал. Он писал, что этот бригадир, по фамилии Гальперин, поможет нам освоить новую работу.
Спустя несколько дней после Рош ха-Шана (Еврейского Нового года) нас повели в душевые. Там стояли доктора, которые осматривали нас голыми и проводили отбор. Мы проходили перед ними, одна за другой, и они бросали на нас короткий взгляд и рукой показывали: налево, направо или вперед. Те, кому говорили идти вперед, знали, что остаются в живых. Пока что. Те, кому говорили идти в сторону, понимали, что настал их последний час.
Когда пришла очередь Шейви Аврам, ее отправили влево, на смерть. Остальных девушек из Комята на том отборе пощадили, но мы все плакали потому, что забрали Шейви.
Пока мы мылись, тысячи девушек, которые не прошли отбор, затолкали в амбар, где им предстояло ждать, пока их отведут в газовые камеры. Закончив мыться, мы оделись, вышли на улицу и построились в колонну по пятеро. С сухими глазами мы плакали по Шейви.
Внезапно мы увидели ее. Она взобралась на высокую крышу амбара, где держали обреченных. Она крикнула нам:
– Я сейчас спрыгну, и будь что будет!
Стоя внизу, мы столпились в кружок, готовясь поймать ее. Она спрыгнула нам в руки. Кто-то дал ей длинную рубашку, и она заняла место с нами в ряду. Она вернулась в блок вместе со всеми.
В конце концов, Шейви пережила Аушвиц, уехала в США и создала там семью.
Каждое утро по дороге на работу и каждый вечер, возвращаясь обратно, мы по команде запевали песню. Песня всегда была одна и та же, на немецком, сокращенный вариант популярной народной песенки:
IN MEINER HEIMAT
DORT BLÜHEN DIE ROSEN
IN MEINER HEIMAT
DORT BLÜHEN DAS GLUCK
ICH MÖCHTE SO GERNE
MIT MEINER MUTTER NACH HAUSE
ICH MÖCHTE SO GERNE
IN MEINER HEIMAT ZURUCK
На английском (в примерном переводе) это значит: «В моем доме цветут розы, в моем доме цветет мое счастье. Как я мечтаю оказаться там с моей матерью, как я мечтаю быть дома снова». Мы пели эту песню с великой болью, кусая губы. Мы ощущали всю жестокость наших капо, или тех, кто стоял над ними, в том, чтобы заставить нас петь эту песню.
Количество прибывающих поездов уменьшалось, а вместе с ним и
