попросила меня как-нибудь отвлечь моего младшего брата Хершеле, потому что он постоянно плакал от голода. Я села с ним на ступеньки и стала рассказывать ему сказку. Внезапно он сказал: «Сурико, может, ты дашь мне a berekele broit (крошку хлеба)?» У меня сердце разрывалось от жалости к нему; я расплакалась. К моему великому горю, я не могла дать ему хлеба.

Неделю спустя после того мы оказались в Аушвице, и в тот же день мою мать и пятерых братьев и сестер убили. Теперь я была одна в Аушвице-Биркенау, далеко от отца, который исполнял страшную, жуткую работу, самую мучительную в Аушвице.

Я знала, что судьба членов зондеркоманды предрешена и что вскоре отца тоже убьют.

Мои дорогие добрые родители

Я не была одна много месяцев.

Повсюду женщины, много женщин.

В одной постели – четырнадцать человек.

Над нами высится труба из красного кирпича,

Угрожая нашей жизни.

Полосатая одежда,

Забор под током, с колючей проволокой, с прожекторами,

Темная улица и несколько деревьев.

Гигантский крематорий и несколько хижин.

Там работают наши достойные мужчины.

Среди них мой отец, мой учитель и другие евреи.

Я видела их униженными, дрожащими, с опухшими глазами,

Плачущими без слез, молчащими, кусающими губы.

Их работа проклятая, страшная.

Только сатана мог придумать такую.

Сжигать трупы после того, как их отравят,

Превращать их в безымянный пепел и прах.

Отец сказал мне: «Дочь моя, ты останешься одна

Из всей нашей доброй, достойной семьи.

Только выживи».

Такие простые слова.

«На фундаменте этого великого уничтожения

Ты должна выстроить памятник нашей семье,

Нашей достойной, доброй семье».

Да, отец, да, мать, мои дорогие добрые родители,

Праведные и справедливые,

Я исполнила ваше последнее желание.

Я создала семью в Священной Земле Израиля.

У меня есть муж, дети, внуки и правнуки.

Там, в высшем мире, вы наверняка уже знаете об этом.

Семьдесят лет спустя

Эти Эльбойм

У меня никогда не было бабушки или дедушки. Не было стариков в моем ближайшем окружении. Я не знала любви и ласки тех, кто любит тебя, как бабушка или дед, принимает такой, какая ты есть, встречает с корзиной, полной угощений, не ставит условий и не воспитывает для будущих трудов.

В детстве я жила в маленькой семье, семье выживших при Холокосте. У меня две сестры, Далия и Дорит; один дядя, Мойше, блаженной памяти, брат моего отца, который спасся из Аушвица, убежал и сидел в тюрьме; его жена, Брурия, блаженной памяти, тоже выжившая при Холокосте, и две двоюродные сестры, Тамар и Ревиталь. Такова была моя ближайшая семья. Мои родители поддерживали отношения с двоюродными братьями и сестрами, в основном тоже выжившими при Холокосте, но мы виделись с ними только на семейных праздниках.

Когда мне было семь, родилась моя младшая племянница, Ирит. Тогда я увидела, что такое любовь бабушки и дедушки. Увидела, что мои родители относятся к своей новорожденной внучке совсем не так, как ко мне, и мне еще больше захотелось иметь бабушек и дедушек в своей жизни.

Я пошла к маме.

– Давай договоримся, – сказала я ей. – Я очень хочу иметь бабушку, а поскольку ни одной бабушки у меня нет, ты будешь мне и мамой, и бабушкой.

Мама засмеялась и согласилась, а моя просьба стала семейной шуткой.

Время не утишило моего желания иметь бабушку и дедушку, а еще множество дядей и тетей и толпу двоюродных братьев и сестер. Постепенно я удовлетворила это желание, потому что наша семья продолжала расти.

Когда я ездила с мамой и делегацией молодежи из Израиля в Польшу в 2014 году, там произошло два важных случая. Один был, когда мы пели Хатиква[25] в Аушвице. Я держала маму за руку, и для нас обеих это стало удивительным моментом победы света над тьмой.

Второе – это посещение блока в Аушвице-Биркенау, где мама встретилась с несколькими молодежными делегациями и рассказывала им о своей жизни подростком в Аушвице. Они ловили каждое ее слово, многие плакали. Когда она закончила говорить, я встала рядом с ней, и вместе мы зачитали список ее детей, внуков и правнуков, которых трудно было сосчитать, включая ее правнучку Ногу, родившуюся буквально тем утром.

То была месть моей матери нацистам – стоять перед молодыми израильтянами в блоке Аушвица-Биркенау и зачитывать имена ее многочисленных потомков.

Повседневная жизнь в Аушвице

Сара Лейбовиц

Для нас жизнь в Аушвице шла вне времени. У нас не было часов, чтобы за ним следить. Мы не видели ни звезд, ни луны, потому что небо обычно было облачным, а еще потому, что у нас не было сил наблюдать за ними.

По утрам нас будили очень рано, когда на улице было еще холодно и темно. Будили бесцеремонно, громкими окриками: «Быстро, быстро! Всем встать и на улицу!» Иногда старшина звонила в колокольчик, чтобы поднять нас. Конечно, мы не меняли одежду, а так и ходили весь день в той же самой, в которой спали. По утрам стоял ужасный холод; мы ежились и стучали зубами. Даже когда мы все вставали, старшина продолжала кричать, и все торопились на улицу. Часто девушки спотыкались и падали друг на друга.

Двор был вымощен плитами. Мы выстаивали zahlappel, перекличку, в рядах по пятеро. Заместительницы ходили вдоль рядов и пересчитывали нас. Время от времени приходил немецкий солдат, получавший от них отчет.

На одной из перекличек одну из девушек заподозрили в беременности и сразу вывели из строя. Если у кого-то была сильная простуда, их уводили. Если у кого-то появлялись язвы – их уводили. Если кто-то выглядел больным или слабым – их уводили. Всех, кого уводили с переклички, исчезали, и мы никогда их больше не видели.

У Хинды Вайссман из Комята были пожилая мать и младшая сестра, Рухи, моя подруга. Задолго до того, когда мы еще жили дома, у Рухи начал расти на спине горб, и ее возили на лечение. На одной из перекличек в Аушвице у Рухи заметили горб и вывели ее из строя. Ее мать начала плакать и кричать, и ее забрали тоже. Они больше к нам не вернулись. Мы были уверены, что их отправили на смерть, но позже я