Случалось, что девушки воровали друг у друга еду, но я никогда не доносила на других, боясь, что воровка меня побьет. Однажды моя подруга Рухи положила ботинки себе под голову, но пока она спала, кто-то стащил их. Она почувствовала шевеление, проснулась и начала кричать, что кто-то украл ее ботинки, но все крики оказались напрасны; воровка притворилась, что спит. У входа в блок стоял ящик с деревянными сабо, и утром Рухи пришлось обуть такие. Ходить в сабо было трудно, и все поскальзывались в них на мокром полу или на снегу.

Мы все были слабые и голодные и поэтому даже не пытались сопротивляться или бунтовать. Женщины постарше старались подлизаться к капо, чтобы получить мелкие привилегии, но я держалась подальше от них и ни к кому не подлизывалась.

Иногда мы вставали утром и обнаруживали, что за ночь кто-то умер. Двое заключенных приходили и бросали труп на деревянную телегу, чтобы куда-то увезти. В подобных ситуациях я старалась отворачиваться и не смотреть. К моему большому сожалению, такие случаи не были редкими, и никто из нас не говорил «Baruch Dayan Ha’emet» (Да будет благословен истинный Судия). Смерть в Аушвице была обычной рутиной.

Уже тогда мы знали, что в Аушвице на людях ставят медицинские эксперименты. Ходили слухи про близнецов, которые сумели отправить записку, где говорилось, что у них брали кровь. Те из нас, кто был помоложе и понаивнее, не понимали, зачем нужны образцы крови, но Хайку Гелб, которая в свои сорок четыре была самой старшей в группе женщин из Комята, объяснила нам то, что более-менее знала сама. Имя Йозеф Менгеле – он был немецким доктором и руководил этими ужасающими экспериментами – уже было хорошо известно в Аушвице, и я несколько раз видела его с расстояния. Он всегда ходил в сопровождении множества офицеров, раздуваясь от гордости и самодовольства.

Время от времени нас всех водили в душевую. После душа нам в руки совали чистую одежду, синие платья в белый горошек, которые мы носили днем и ночью, до следующего душа. Я тосковала по обычной человеческой одежде, моей одежде, одежде, которую нормальные люди меняют ежедневно.

Я вспоминала одежду, которая была на мне, когда я приехала в Аушвиц. В тот день поверх трех рубашек я надела зеленый свитер, который связала сама, когда моя сестра Рухи учила нас вязать. Я выбрала модель, которую видела раньше и которая мне очень нравилась – с карманами, пуговицами и красивым узором спереди. На мой взгляд, свитер был красивым. Я оставила его на полке, куда положила в первый наш день в лагере. Однажды в Аушвице я увидела капо, которая шла куда-то в моем зеленом свитере! В моем свитере, который я связала собственными руками, с узором, который я выбрала! Вынужденная молчать, я до крови закусила губу.

Мы жили в атмосфере отчаяния, смешанного со слабой надеждой. Мне кажется, что каждая заключенная сама решала, как ей относиться к происходящему. Много раз я видела людей в отчаянии, бросавшихся на колючую проволоку под током и совершавших самоубийство. Поначалу это меня шокировало, но со временем я привыкла к подобным происшествиям, хотя и продолжала сожалеть об их смерти. Я говорила себе – нет, я ничего такого не сделаю! Я буду держаться и переживу этот ад!

Спустя два месяца после приезда в Аушвиц мне исполнилось шестнадцать лет – это было 16 июля 1944 года. По иудейскому календарю мой день рождения выпал на Шаббат, когда благословляют новолуние месяца тамуз[27]. Мы считали дни по светскому (григорианскому) календарю, но чтобы понять, в какой Шаббат начинается новый месяц, мы вели счет также по иудейскому календарю. Среди нас были образованные девушки, которые считали месяцы и знали, когда наступает следующий. Поэтому я знала, на какой день выпадает мой день рождения, но в те годы никто не отмечал праздников.

Четырьмя годами ранее, когда мне исполнилось двенадцать, я встала поутру и сказала маме: «Сегодня мой день рождения». А мама ответила: «Вот и прекрасно, теперь сможешь сама проверять капусту»[28]. Свой шестнадцатый день рождения я никак не отметила, только немного поплакала. Я спросила своих подруг: «Я родилась для этого? Для Аушвица?» Я была у моих родителей первенцем, до меня они три года пытались завести ребенка, и потому мое появление на свет приветствовали, как приход Мессии. И теперь, в этот грустный день рождения, моей матери и моих братьев и сестер уже не было в живых.

Остальные тоже не отмечали своих дней рождения и годовщин свадеб. Кто-нибудь мог сказать: «Сегодня мой день рождения», – а потом заплакать. В Аушвице слезы были единственным способом отметить праздники из нашей прошлой жизни.

Странная посылка от отца

Сара Лейбовиц

Пост на Тиша бе-ав  пришелся на воскресенье в последнюю неделю июля. На Шаббат мы работали – разбирали вещи. Мы все знали, что тем вечером, до конца Шаббата, нам надо будет поесть, чтобы подготовиться к посту. Но все пошло не так, как мы планировали. Когда в субботу вечером нас привели в Блок 16, то заставили встать на плацу. Я едва не заснула стоя. Не знаю, сколько нас продержали там, но было уже очень поздно. Мы не могли сходить в туалет, и нам нельзя было садиться – только стоять. Мне казалось, что у меня из ног вот-вот прорастут в землю корни.

Пока мы стояли и ждали сами не зная чего, старшина блока подошла к нам, девятерым девушкам из Комята, отцы и братья которых работали в крематории, и сказала, что нам передали посылку. Одна из нас взяла посылку, отошла с ней в сторону, и мы все столпились вокруг нее. Она вскрыла сверток и достала оттуда записку. Почерк был моего отца. Он писал: «Мы отправляем вам кое-что и просим обязательно этим воспользоваться».

Мы осторожно развернули сверток и увидели губную помаду, пудру и крем.

Несколько девушек сказали мне: «Что это? Твой отец сошел с ума?»

Я тоже подумала, что, вероятно, работа в крематории свела моего отца с ума. У меня никогда не было крема для лица, пудры или помады. Мама тоже не пользовалась косметикой. Это не было принято в нашем обществе.

Хайку Гелб, которая была старше нас всех, отнеслась к посылке по-другому.