В воскресенье утром деревенское начальство начало выгонять евреев из домов. Сперва они пошли в дома по другую сторону еврейского кладбища, а до нас добрались утром понедельника.

В дверь постучали. Хмурые мужчины стояли на пороге и выкрикивали приказы:

– На выход!

Моя мама, всхлипывая, вышла на улицу с остальными детьми, а я последней осталась в доме. Я в последний раз огляделась по сторонам, заперла дверь и отдала ключ мужчине, нееврею, который был моим учителем в школе. Он достал из кармана бумажку, прикрепил к ключам записку и сказал мне на русском и на немецком: «Мне очень жаль, что я вынужден выгонять вас из вашего дома, но таков приказ. Я просто исполняю распоряжение».

Нас пешком погнали к синагоге в центре деревни, где собрались все евреи Комята – сотни мужчин, женщин и детей. Мы ждали там два дня; спали все вместе прямо на земле. На третий день нас и наши пожитки погрузили в телеги и отвезли в соседнюю деревню Оршава. Нас поселили в пустых домах, из которых несколько дней назад выгнали других евреев; мы провели в этих домах четыре дня.

Пока мы ждали в Оршаве, мой отец вернулся назад в Комят и прокрался в наш дом через заднюю дверь, следя за тем, чтобы соседи его не заметили. Он увидел тесто, оставшееся в миске, – то, которое мы не успели испечь. Тесто перетекло через края и высохло. Отец собрал кое-какие вещи, которые могли нам понадобиться, и вернулся к нам.

Через неделю после выселения из дома нас на телегах отвезли на железнодорожную станцию в Оршаве. Там нас посадили в товарные вагоны и повезли в город Мукачево.

Мукачево был большим городом в сорока километрах от нашего Комята. Еврейские жители вели там активную деятельность: в городе была еврейская гимназия (старшая школа), считавшаяся одной из важнейших в Восточной Европе, – гордость всех местных евреев. Когда мы добрались до города, нас отвезли на кирпичную и плиточную фабрику, раньше принадлежавшую еврею по фамилии Шаевиц. Ее экспроприировали и превратили в гетто на 15 тысяч евреев из близлежащих деревень. Евреи из Мукачево тоже были вынуждены переселиться в гетто, устроенное в городе.

Немцы-эсэсовцы стояли на входе в гетто: они толкали нас вперед, громко крича, что мы можем взять в гетто только то, что надето на нас. Шел проливной дождь, и мы долго стояли на входе в гетто, промокшие до костей и озябшие. Все наши пожитки, одежда и одеяла намокли. На входе предупреждали, что все, у кого есть серебро, золото или украшения, должны отдать их немецким солдатам. Для устрашения из строя вывели трех юношей, показали всем, что они не отдали золото и серебро, и объявили, что их за это повесят. Мама тут же вытащила наши украшения и серебро и отдала их солдатам.

На входе в гетто отца силой отделили от нас. Позже он вернулся без пейсов и без бороды, горько плача. Я, еще девочка, была в ужасе от этого зрелища: отец с бритым лицом, весь в слезах.

Дядя моего отца, который раньше жил на Украине, попал в гетто вместе с нами. Двумя годами ранее дядю с семьей увезли в лес на Украине. Он отошел в сторону, чтобы облегчиться, и тут услышал крики и выстрелы. Когда он вернулся, вся его семья и жители деревни лежали мертвые в яме. Он убежал и спрятался, а потом пешком пробрался к нам в Комят. Когда он рассказал нам эту историю, мы подумали, что такое происходит только с украинскими евреями, но теперь и нас выгнали из наших домов. Дяде тоже обрили бороду, и он вернулся вместе с моим отцом, заплаканный и подавленный. Я сказала ему: «Фетер, я тебе помогу». Он, рыдая, ответил: «Убей меня прямо сейчас, не сходя с этого места. Я не хочу тут находиться».

Кирпичная фабрика работала много лет, и ее окружали гигантские ямы, из которых копали красную глину для плитки. В ту зиму из-за обильных дождей ямы наполнились водой. Немцы разобрали печи и станки на фабрике и привезли нас, тысячи евреев, в пустое фабричное здание. Мы провели там четыре кошмарных недели. Отец называл это место «врата ада».

Вода в ямах служила нам для стирки и мытья, но поскольку общественных уборных на всех не хватало, многие облегчались прямо в ямы. Очень скоро вода стала грязной, а у нас завелись вши. Раньше, когда мы жили дома, могли защититься от вшей, но стоило нам прибыть в Мукачевское гетто, как все ими заразились.

Чтобы избавиться от вшей, людям велели собраться в указанном месте в гетто, чтобы им обрили головы и бороды. Мама сказала, что не позволит сбрить волосы мне и моим сестрам. Так или иначе, волосы у нас в то время уже были короткие. Мой младший брат Хершеле, которому не исполнилось и трех лет, вместе с другими детьми попал на стрижку и лишился своих красивых светлых волос.

Вернувшись, он спросил в слезах: «Почему мне отрезали пейсы?» Пока мы жили дома, он готовился к халаке[24], и мы говорили ему, что скоро у него отрастут пейсы, как у его старших братьев. И вот внезапно все перевернулось с ног на голову, даже в его маленьком мире.

В ту весну дождь лил непрестанно, как будто сама природа сошла с ума. Каждый день мы выставляли на улицу бадью, чтобы наполнить ее дождевой водой для питья. Кто-нибудь из нас стоял рядом с бадьей и охранял ее, иначе ее бы украли. Постоянно какие-нибудь люди приходили и просили: «A bissele vasser (немного воды)…», – потому что у них не было даже ведра, чтобы выставить под дождь.

Голод в гетто был нестерпимым. Неевреи за пределами гетто часто нападали на телегу, привозившую нам хлеб, и в тот день хлеба не раздавали. Стоило нам заполучить хоть немного хлеба, он до последней крошки исчезал в следующее мгновение. Среди нас была одна женщина с двумя маленькими детьми, и мы следили за тем, чтобы она тоже получала свой кусок, как и старуха, за которой некому было ухаживать. Однажды мама пошла на пункт, где раздавали еду, и каким-то образом вернулась с двумя караваями хлеба, но через пять минут от них ничего не осталось. Дети ползали по полу и слизывали крошки.

Однажды мама