Хана сказала мне не плакать и попросила рассказать, как я попала в «госпиталь». Я поведала ей, что происходило со мной до того дня. Сказала, что мои мать, отец и пятеро братьев погибли в Аушвице, что моя маленькая сестра умерла в Комяте и что из всей семьи выжила я одна. Я сказала ей, что не хочу умирать.

– Не волнуйся, – шепнула мне Хана, – ты не умрешь. Я вытащу тебя отсюда. Ты вернешься в блок, из которого тебя доставили. Доверься мне.

Хана вызвала еврейку-заключенную, служившую курьером – она разносила почту и посылки по территории Аушвица. Таких курьеров называли läuferin (lauf означает «бежать»). В силу своих обязанностей они могли беспрепятственно перемещаться по всему лагерю. Хана сказала курьерше, что я буду сопровождать ее, и когда мы доберемся до Лагеря Б, до моего блока, она оставит меня там.

Курьерша двинулась по лагерю, и я вместе с ней. В тот вечер я побывала везде, куда она доставляла посылки. В каждом лагере, который мы проходили по пути, она говорила, что я – ее сопровождающая, и охрана меня пропускала.

Наконец мы добрались до моего блока, но девушки еще не вернулись с работы. Вышла старшина, курьерша что-то ей сказала, и старшина велела мне: «Сиди снаружи, пока все не придут».

Курьерша убежала, а старшина зашла в блок. Я одна осталась на улице – обессиленная, трясущаяся от холода и страха, с мучительной головной болью. Но, по крайней мере, я спаслась из «госпиталя». Падал снег, а на мне было одно только платье, без свитера или пальто. Я прислонилась раскалывающейся головой к стене блока и задремала. Как только девушки вернулись и выстроились для переклички, я присоединилась к ним. Когда перекличка закончилась, мы вошли в блок и легли спать.

На следующее утро у меня кружилась голова, меня тошнило, и я не понимала, где нахожусь. Скорее всего, у меня было сотрясение мозга. Я не могла пожаловаться старшине на головную боль и попросить отгул на работе, потому что сказать такое означало быть посланной на верную смерть или назад к Менгеле. Слабая и шатающаяся, я поднялась с нар, выстояла вместе со всеми перекличку и пошла на работу. Девушки сказали Гальперину, что женщина-солдат ударила меня по голове, он пожалел меня и принес мне супа в «маринке».

Гальперина впоследствии освободили из Аушвица; он эмигрировал в США и создал там семью. Его племянник жил в Израиле, и я встретилась с ним и его женой. Я попросила поблагодарить его дядю, живущего за океаном, за его доброту по отношению ко всем нам.

Хану Шмиловиц я больше не видела и не знаю, что случилось с ней, зато все четыре дочери моего дяди со стороны Гелбов – Блимхо, Бейлхо, Ружи и Эйви – пережили Холокост. За исключением Бейлхо, которая поселилась в Соединенных Штатах, все они переехали в Израиль и создали семьи.

В Аушвице мы были звеньями одной цепи, спасавшими друг друга.

Воспоминания об уроках этикета

Сара Лейбовиц

Голод в Аушвице и ужасные условия жизни заставляли нас вести себя вразрез с обычными правилами этикета. Когда думаешь только о том, чтобы выжить, то ешь руками, вытираешь нос рукавом и делаешь другие неприемлемые вещи. Чтобы не утратить человеческого лица, я временами вспоминала об уроках этикета, которые брала двумя годами ранее вместе с моими сестрами Рухи и Фейге у Lernen Fraulein Munczi (учительницы мисс Мунчи).

Уроки проходили в доме Натана Гершковица, двоюродного брата моего отца. Его жена, Шпринци, была очень богатой, элегантно одевалась и командовала множеством слуг. Они жили в Урдо, деревне близ Комята, со своими десятью детьми, включая Голду и Мириам, которым было примерно столько же лет, сколько мне. Уроки начались, когда мне было двенадцать, Рухи десять, а Фейге четыре, и продолжались два года, один раз в неделю.

Все началось с того, что семья Гершковиц из Урдо пожалела женщину по фамилии Мунчи, косметистку из Бельгии, мужа которой призвали в венгерскую армию; она, оставшись без документов, была вынуждена вернуться в Урдо. Чтобы заработать на жизнь, она дала объявление, где предлагала уроки этикета. Но кто захочет обучать дочерей этикету в разгар войны? Только семья миллионеров.

Учительница Мунчи начала обучать Голду и Мириам Гершковиц этикету по воскресеньям. Но девочки не хотели ходить на уроки; они смеялись и убегали. Их мать предложила следующий выход: если я и мои сестры присоединимся к урокам, ее дочери тоже перестанут убегать. Хотя моей маленькой сестре Фейге было всего четыре года, госпожа Гершковиц сказала, что этикету надо учиться с младых ногтей.

Каждое воскресенье к нашему дому в Комяте подъезжала карета из Урдо, чтобы забрать меня, моих сестер Рухи и Фейге, а также другую кузину по имени Шейви и отвезти на урок этикета с мисс Мунчи. По пути карета проезжала через лес. Зимой нас ждали в ней теплые одеяла, а на подлокотниках лежали нагретые камни, чтобы поездка была приятной и комфортной.

Уроки этикета шли с 1940-го по 1942 год, пока в Европе гремела страшная война. Мисс Мунчи учила нас, как правильно сидеть за столом и как держать чашку. Она говорила, что чай пьют из стеклянных стаканов, черный кофе из маленьких чашек, а кофе с молоком из чашек побольше. Блюдце должно подходить к чашке. Она учила нас правильно накрывать на стол и есть ножом и вилкой.

Мисс Мунчи была очень ухоженная, элегантно одевалась и всегда превосходно выглядела, хоть и не имела никаких источников дохода, помимо уроков этикета в семье Гершковиц. У нее была двенадцатилетняя дочь, и по воскресеньям они обедали у Гершковицей.

Сначала на уроках мы хихикали, но потом мама попросила меня с уважением относиться к мисс Мунчи, так что мы стали сдержаннее. Иногда зимой нам не хотелось ехать, но мама говорила, что мы выполняем мицва. Она обращалась ко мне: «Представь, что бы ты чувствовала, если бы у твоего брата Элиезера нечего было сегодня есть». Поэтому я проявляла здравый смысл и, понимая, что нам важно поехать, уговаривала моих сестер не противиться.

В Шаббат мы с сестрами учили наших братьев тому, что усвоили за неделю. Например, мы показывали, как ходить с прямой спиной, положив книгу на голову, и не шаркать ногами.

И вот в Аушвице я вспоминала те уроки и плакала.