Моих дорогих сестер, Рухи и Фейге, больше не было в живых. Бо́льшая часть семьи Гершковиц из Урдо тоже погибла, а фройляйн Мунчи и ее дочерей отправили в газовые камеры, как только мы прибыли в Аушвиц. Этикет был последним, о чем мы могли подумать. Бо́льшую часть времени у меня не было даже воды, чтобы вымыть грязные руки, прежде чем съесть кусок хлеба, который мы получали. Иногда вода была, и я могла вслух произнести молитву, а другие девушки отвечали мне: «Аминь», – но вытереть руки мне было нечем, кроме как платьем, которое было на мне.

Позор голода

Я не наедалась хлебом досыта,

Пила свою меру грязной воды.

Я всегда была голодной.

Я не спала в постели,

Я носила уродливое, страшное полосатое одеяние,

Я не мылась, не расчесывала волосы,

И я не смеялась.

Я не знала мыла или полотенца,

Не держала в руках зубной щетки,

Не меняла белья и одежды.

Я не знаю, как я прошла

Через такое количество зла.

Не спрашивайте меня, я не знаю.

У меня нет ответов.

Это было мучительно —

Потому что я даже не мечтала.

Но позор голода, тем не менее,

Я преодолела.

Семьдесят лет спустя

Эти Эльбойм

День памяти Холокоста, введенный в Израиле, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, совершил революцию в моей жизни.

Я пришла домой из школы после обеда. Моих родителей не было, но я знала, что они вот-вот вернутся с работы, поэтому села смотреть телевизор в ожидании их возвращения. Ничто не готовило меня к зрелищу, которое предстало перед моими глазами. На экране показывали Холокост во всей его наготе – без цензуры, без маскировки, без жалости, без поправок. Мертвые дети, голые истощенные скелеты, сваленные на телеги или в ямы; живые трупы, бредущие по улицам, падающие в обморок и сдающиеся на волю судьбы, горы мертвых тел, вокруг которых кишат мухи, и никому нет до этого дела.

На этих черно-белых снимках были увековечены самые мрачные и отвратительные эпизоды в истории человечества.

От ужаса у меня непроизвольно раскрылся рот. В тот момент у Холокоста для меня появились лицо и форма; он предстал передо мной как воплощение насилия.

Я сидела, замерев, прилипнув к стулу. Я не могла дышать. Не могла отвести взгляд от экрана. Правда отозвалась во мне невыносимой болью, ударила мне в лицо, сделала для меня предельно ясным то, что происходило при Холокосте.

Я не пролила ни слезинки. Я все понимала, но боль была слишком сильной для слез.

Когда мои родители вернулись домой, я выключила телевизор. Я не хотела, чтобы они это видели. Не хотела, чтобы они испытали ту же боль, что испытывала я. Я хотела защитить их.

Я не спала в ту ночь и в последующие ночи. Я столкнулась со страшным осознанием – шесть миллионов евреев были убиты вот так, включая моих бабушек и дедушек, теток, дядей, двоюродных братьев и сестер.

С течением времени боль и скорбь по погибшим членам моей семьи стали частью моей жизни. Я видела, как мои родители преодолели свое горе, как заново научились радоваться, смеяться и жить нормальной жизнью после всех перенесенных ими мучений. Я знала, что должна быть сильной, как они. Жизнь была прекрасна, и добро должно было восторжествовать! Я знала, что мои родители были сильными ради меня и сестер, ради их внуков, и решила, что тоже буду сильной – ради них.

Прошел год, и снова наступил День памяти Холокоста. Снова я одна сидела дома перед телевизором. Снова на экране показывали черно-белые кадры, снятые во время Холокоста, свидетельствующие об ужасных преступлениях, совершенных человеком против человека. Смотреть на них было тяжело. Я знала, что снова не смогу спать несколько ночей, но заставляла себя не сводить глаз с экрана. Ты должна понимать, что именно там происходило, говорила я себе. Это меньшее, что ты можешь сделать в знак уважения к родителям и погибшим членам семьи.

В следующие годы я точно так же сидела перед телевизором.

С течением времени телевизионные программы на День памяти Холокоста претерпели изменения. Они стали не такими откровенными, более умеренными. Возможно, педагоги и психологи пришли к выводу – справедливому, – что нельзя демонстрировать такие кошмарные, тошнотворные кадры широкой публике. По телевидению стали показывать Холокост с более «эстетических» позиций, в цвете, а не черно-белым, с современной, более отдаленной перспективы. С заботой о зрителях.

Для меня, как представительницы второго поколения выживших, Холокост стал частью жизни. Став взрослой, я каждый день продолжала вспоминать про членов моей семьи, погибших при Холокосте, о моих родителях, которым посчастливилось спастись, и Холокосте как таковом. Выжившим и их семьям не нужен День памяти, чтобы оживить воспоминания, и тем не менее они черпают силу из сознания того, что в этот день целая страна останавливается и вспоминает.

Когда мои дети были маленькими, я не знала, как вести себя с ними в этот день. Требовать ли от них соблюдения траура? Запрещать ли им смеяться и радоваться? С годами я пришла к пониманию, что Холокост является частью жизни моих детей, выживших в третьем поколении, и что я не должна решать за них, как вести себя в День памяти; Холокост течет в их крови тоже.

В вечер перед Днем памяти Холокоста мы зажигаем свечи и кладем рядом с ними список наших погибших родственников с немногочисленными фотографиями. Из всей нашей родни у нас сохранились снимки только моих бабушки и дедушки по отцовской линии, Шейнделя и Леви-Ицхак Лейбовиц; двух сестер моего отца, Эту и Гиту; и моей бабушки Блимы Гершковиц в молодости – она стоит там со своей матерью Ханой-Деборой и сестрой Шейви. Лица других членов семьи, убитых в Аушвице, навсегда останутся скрыты от наших глаз.

В некоторые Дни памяти я веду дискуссионные группы по Холокосту и потом на всю неделю впадаю в подобие морального паралича – ничего не могу делать и едва дышу.

В Дни памяти, когда я не читаю лекции о Холокосте, я чувствую себя спокойнее, но ощущаю огромную потребность окружать моих детей теплом и заботой. В детстве, когда мама хотела показать мне свою любовь, она пекла для меня палачинты – блинчики, по вкусу похожие на сладкий пирог, пропитанный медом. Ее мать