делала такие же палачинты для своих детей, с тем же самым вкусом, и теперь моя мама угощает ими своих внуков и правнуков. Я продолжаю семейную традицию и обычно готовлю палачинты накануне Дня памяти Холокоста, поскольку эта еда дарит тепло и комфорт, любовь и ощущение безопасности.

«Я уверена, что наши родственники, погибшие при Холокосте, были бы рады узнать, что мы выжили, – говорю я своим детям, – что мы живем на Земле Израиля, что у нас достаточно пищи, что мы счастливы и живы, что мы едим палачинты. И да, мы едим и за них тоже, потому что, если бы кто-нибудь сказал им на пути в газовые камеры в Аушвице, что их дочь и сестра, сын и брат – Сури Гершковиц и Шули Лейбовиц – спасутся, поженятся, переедут в Израиль, создадут прекрасную семью и что их внуки будут есть палачинты на Земле Израиля, возможно, последняя улыбка озарила бы их лица. Они хотели бы знать, что мы выжили. Что мы победили».

Бывают дни, когда я думаю – возможно, моя нынешняя жизнь лишь вымысел, иллюзия, сон. Возможно, правда в том, что я на самом деле лежу в этот момент на переполненных нарах в Аушвице, сплю тревожным сном и в нем вижу эту жизнь. В следующую секунду наступит рассвет, раздастся свисток, и я проснусь. «Быстро! Быстро! Встать и выйти на перекличку!»

Кубики сахара в Аушвице

Сара Лейбовиц

День шел за днем, голод не утихал, холод усиливался – был декабрь и приближался праздник Хануки. Позднее я слышала о еврейских заключенных, которым удавалось зажигать свечи на Хануку в Аушвице. Они выдергивали нитки из одеял, чтобы сделать фитили, пропитывали их маргарином, выменивали у кого-нибудь сигарету и так зажигали свечи. Но мы свеч не зажигали.

Мы продолжали выживать в страшных условиях, среди голода и болезней, подвергаясь пыткам и унижениям. Все были больны и заражены из-за отсутствия гигиены. По ночам и утрам часто шел снег, а у нас не было теплой одежды. Иногда в полдень выглядывало бледное солнце и немного растапливало снег, но ночью он выпадал снова, и весь Аушвиц был покрыт снегом и льдом.

Как-то утром мы пришли на военную текстильную фабрику и увидели, что ее больше не существует. Фабрику полностью уничтожили. Гальперин тоже пропал. Нам сказали, что специалистов с фабрики увезли в Германию. Собственно, весь Аушвиц был в процессе уничтожения. Мы слышали, что недавно немцы взорвали крематорий – им надо было скрыть улики. Они засыпали места, где стояли крематории, песком, и бежали в Германию. Несколько недель мы наблюдали, как они выносят из контор кучи документов, бросают их на землю, немного расчистив снег, и сжигают.

Блок, в котором мы спали, находился примерно в часе ходьбы от фабрики. Нас отправили в другой блок, большой ангар, завели внутрь и сказали ждать. Сидеть там было негде; стоял ужасный холод, дул ветер, шел то ли дождь, то ли снег. В тот момент в Аушвице оставалось несколько десятков тысяч заключенных – из сотен тысяч, которых держали там раньше. Большинство уже отправили в Германию. Немецкие солдаты тоже преимущественно вернулись в Германию, потому что русская армия приближалась к Аушвицу. Военное производство закрыли, и для нас не осталось работы. Я предполагаю, что в теории они могли просто вывести всех заключенных на улицу и расстрелять, но не сделали этого, потому что нацистам все еще требовалась рабочая сила и они собирались использовать нас в будущем.

Два или три дня мы ничего не делали. Нас охраняли не немки, а польки или украинки – они давали нам команды на польском. Ходили слухи, что это заключенные, которых немцы освободили из тюрем в Польше и Украине, чтобы надзирать за нами, пока они сами бежали в Германию, – до тех пор, пока всех узников Аушвица не перевезут в Германию.

В какой-то момент, чтобы мы не сидели без дела, охранники придумали для нас бессмысленную и бесполезную задачу: перетаскивать очень тяжелые нары с одного места на другое. Они были деревянные, с изножьем и изголовьем, и на каждых ночью спали по четырнадцать девушек.

Нас разбили на группы по шестеро, и каждой группе на плечи стали класть деревянную конструкцию. Я оказалась справа от двух девушек, стоявших посередине шестерки, и доска попала мне на левое плечо. Среди девушек вспыхнула ссора, они начали кричать, потому что не знали, где лучше стоять. Некоторые девушки падали под весом нар, а охранницы продолжали выкрикивать команды на польском.

Мы были истощенные, голодные и продрогшие до костей, но нам не оставили выбора. Приказ был отдан, и мы пошли вперед с нарами на плечах. Мы маршировали долгие часы, до самой ночи. Ночью мы спали в большом помещении склада, на тех же нарах, что таскали на себе, и нам почти не давали воды и пищи. На следующее утро охранницы вернулись и велели нам выходить на улицу, чтобы повторить тот же сценарий. Так мы провели несколько дней – таская нары на своих плечах. Это был непередаваемый кошмар. Со временем я хорошо запомнила дорогу, потому что она была размечена пронумерованными столбами, и знала, какую часть пути мы уже прошли и сколько нам еще остается.

В один из таких дней, когда мы брели с тяжелыми нарами на плечах, я почувствовала, что силы мои на исходе. Я решила, что настал мой конец, и мне стало очень грустно. Я знала, что одна осталась в живых из всей семьи, и терзалась мыслью, что так совсем никого не останется. Я брела на подкашивающихся ногах, поскальзывалась в своих деревянных сабо, с нарами на плече, по каше из глины и снега, и боялась, что если упаду, то окажусь в грязи, и никто не поможет мне подняться. Я подумала, что лучше будет упасть чуть дальше, где дорога мощеная, так что мне, возможно, помогут встать. Я обратилась к Господу: «Как могло выйти, что нас так наказывают? Что мы сделали, чтобы это заслужить?»

Я знала, что, когда умираешь, надо произносить «Шма Исраэль», но я не знала, надо ли кричать ее или говорить тихо. Я не знала, начать ли говорить ее сейчас или когда упаду. Я впала в какой-то ступор, понимая, что в следующий момент свалюсь на землю и другие пройдут по мне. Мы все были настолько измучены и слабы, что когда кто-нибудь падал, остальные наступали на него и шли вперед.

С невероятным усилием