В языке память о гуморальной теории сохранилась по сей день. Мы можем сказать про человека, что у него дурной темперамент или разлитие желчи. Людей по-прежнему делят на сангвиников, меланхоликов, холериков и флегматиков. Сегодня это метафоры, отсылающие к историческим телесным жидкостям с осязаемыми свойствами, которых более не существует. Это языковое наследие демонстрирует живучесть представлений о теле и эмоциях, от которых отказалась современная наука. И пускай эти слова более не описывают физическую реальность, в своем качественном значении они по-прежнему востребованы. Знание об этих категориях особенно важно для историков, ибо опыт прошлого невозможно объяснить, используя терминологический аппарат позднейших эпох. Опыт есть продукт знания или притязаний на знание (большой разницы нет) в определенную эпоху. Роберт Бёртон страдал не депрессией, а меланхолией. И это единственно возможная концептуальная основа для рассуждений о специфике его боли.

Травма

В 2021 году Леди Гага (Стефани Джерманотта) дала поразительное интервью, в котором рассказала о долгосрочных последствиях травмы после пережитого в 19-летнем возрасте изнасилования. Ее интервью было частью серии о «психологическом здоровье» [sic]. В 2019 году она почувствовала «всеобъемлющую боль», а затем потеряла чувствительность. Она рассказала, что «не чувствовала собственное тело». Эта боль взялась словно из ниоткуда и не имела физиологической причины: «Я сделала множество МРТ и сканирований, но врачи ничего не нашли». Боль, онемение и тошноту связали с изнасилованием. «Тело помнит, — сказала она. — Эта боль — такая же, какую я ощущала после изнасилования». Она поняла, что это та же боль, которую она испытывала, когда насильник высадил ее, беременную, у родительского дома. В тот момент ее тошнило и рвало. «Пережив насилие, я месяцами не выходила из нашей крохотной квартиры». Этот «тотальный приступ психоза» длился «пару лет», в течение которых одного «триггера» было достаточно, чтобы глубинная физическая боль возвратилась[127].

Греческое слово «травма» означает рану. В современном английском это значение практически не изменилось. Травма — это рана, повреждение. Это слово используют и в переносном значении, так же как и упомянутый выше «приступ», поскольку рана ассоциируется с болью, хотя прямой связи между ними нет. Но современный термин «травма» имеет еще и добавочное, переносное значение, которое перемещает травму из тела в сознание, закладывает в повреждение и боль психологический смысл, при котором рана и вовсе неразличима[128]. Понятие психической или психологической травмы появилось недавно, однако логически применялось к тем историческим контекстам, в которых такой травмы еще не существовало. Ситуативные проявления диагнозов «истерия», «неврастения», «снарядный шок» пополняли определение травмы[129]. Более того, в рамках диагностической категории посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) Новейшего времени изначальная травма рассматривается как физиологическое или психологическое повреждение либо как и то и другое вместе. Поэтому в научной среде стало популярным проецировать понятие травмы (наряду с депрессией и горем) на прошлое и выискивать симптомы ПТСР у гомеровских воинов на полях троянских сражений и вообще повсюду[130]. Типичная конструкция этого состояния предполагает, что стрессовое расстройство, следующее за травмой, само по себе травматично, словно постоянное возвращение к изначальной «ране» равняется ее физическому наличию. Вот почему боль Леди Гаги вписывается в концептуальные рамки ПТСР: переживая травматическое событие, которое уже произошло, она испытывала травму и ее физические последствия в настоящем. И хотя объясняется боль травматическим событием (или несколькими событиями), которые случились в прошлом, ее проявление и проживание не входят в понятие посттравматического, помещенного в отдельную категорию «стрессового расстройства». Очевидным образом опыт «тотальной боли» относится к настоящему. Он не связан с физическим повреждением напрямую, хотя и произрастает из травмирующего воздействия на тело.

О чем думают люди, слыша о такой «тотальной боли»? Можно воспринять слова Леди Гаги буквально и счесть, что эта травма, потребовавшая психиатрического лечения, спровоцировала физическую боль. Именно так я воспринимаю признания людей о физической боли. В то же время то, как она об этом рассказывает, — интервью снято на видео, она удобно сидит в кресле и во время разговора начинает плакать, — наводит на мысль об определенной метафоричности. Когда человек без видимых телесных повреждений плачет и говорит о боли, велик соблазн воспринять эту «боль» как метафору страдания и даже стыда, а потому — принизить ее значение[131]. Это пример того, как западные культуры по сей день ошибочно делят страдание на эмоциональное и физическое. Утверждение о том, что «боль есть горе», все еще приходится доказывать с боем[132].

Как же рассматривать травму в исторической перспективе? Одни утверждают, что долгосрочные последствия травматического шока свидетельствуют об универсальном характере человеческих эмоций[133]. Другие возражают, что даже самые базовые физиологические функции, такие как гомеостаз и его нарушение, ситуативны и зависят от контекста[134]. Ранее я писал, что к этому следует подходить с осторожностью, так как «диагностические категории устанавливают границы опыта. Они формализуют важное и неважное. С появлением новой категории человек начинает мыслить и выражаться новыми терминами, а значит, всегда есть риск того, что опыт не будет соответствовать новым значениям или человеку в очередной раз не поверят»[135]. Велика вероятность, что человек страдающий может не знать формальных диагностических категорий, однако, столкнувшись с формальной медициной, он, скорее всего, получит искомое знание, которое, в свою очередь, начнет определять его опыт.

С аналитической точки зрения было бы полезно расширить историческое представление о «психологической травме» на том основании, что а) метафора раны подменяет собой телесное переживание боли и б) для углубленного анализа следует использовать ситуативные концепции и исторический контекст. Это обеспечит внимание к политикам «травмы» недавнего прошлого и позволит сохранять критическое отношение к разновидностям «травмы», которые, как правило, не попадают в круг интересов историков медицины, — горю, стыду, отверженности и травле.

Что же до политики травмы, ПТСР включили в Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам лишь в 1980 году, после того как это решение пролоббировали ветераны Вьетнамской войны. Они стремились добиться формального признания этой разновидности боли и страдания, поскольку иначе ее можно было бы списать на дурной характер, психологическую слабость, богатое воображение или притворство. Формальное признание заболевания позволило привлечь внимание специалистов, открыло новые способы лечения и повысило уровень доверия к ветеранам, которые требовали компенсаций, пенсий или просто уважения к себе. Постановка такого диагноза — это признание заболевания, которое пусть и не означает автоматического излечения, но оборачивается социальной, экономической, политической и персональной пользой. Как бы