опыт, который нельзя свести к уравнениям или предсказаниям в области ощущений. Тщетные попытки медицины выявить универсальное и объективное пока еще изучены очень слабо. Хороший тому пример — представление о боли как результате движения гуморов, которое пережило несколько столетий и оставалось основой медицинской науки вплоть до XVII века. Смысл слова «дисбаланс» со временем мог меняться, но переживание боли все равно невозможно было отделить от ее предполагаемых причин. Так, например, Роберт Бёртон (1577–1640) утверждал, что гуморальный дисбаланс может быть следствием болезни, ереси или греха. Более того, гуморы и их соотношение определяли характер, или темперамент, человека. Гален выделил девять «смесей» гуморов: идеальный баланс, четыре легкие вариации и четыре патологические смеси. Последние четыре — сангвиническая, флегматическая, холерическая и меланхолическая — пережили Бёртона и на сотни лет предопределили основные медицинские диагнозы и проблемы человеческого характера. Каждому порочному темпераменту соответствовал определенный гумор со своими специфическими характеристиками. Меланхолический — интровертный, хмурый, задумчивый — считался холодным и сухим, как земля.

Бёртон поставил перед собой задачу собрать все, что было известно на тот момент о меланхолии как субстанции и заболевании. Это позволило ему рассмотреть ее как причину и как симптом одновременно. Бёртон был малоизвестным оксфордским ученым и, как говорится, книжным червем. О его жизни мы знаем по разрозненным, неправдоподобным и зачастую противоречивым слухам, это же касается и рассказов о его смерти. Кое-кто утверждает, что он повесился, однако на этот счет мы можем лишь делать мрачные предположения. Называть его «депрессивным» было бы анахронизмом, так как «депрессии» в том виде, в котором она известна сейчас, тогда не существовало. Уместнее было бы предположить, что, в соответствии с концептуальным аппаратом того времени, Бёртон страдал в силу своего меланхолического нрава. В его ключевом труде «Анатомия меланхолии» сочетаются ученая эрудиция и глубокое, личное понимание темы. Некоторые предполагают, что написание этой книги было попыткой самолечения. Бёртон признавался: «Я пишу о меланхолии, поскольку озабочен тем, чтобы самому ее избежать»[117]. Причинами меланхолического недомогания могли быть Бог, дьявол, колдовство, астрология, причуда комплекции, страх, тюремное заточение, бедность, скорбь, другие заболевания, возбуждение (лихорадка) или заболевание сердца, мозга, селезенки, печени и прочих органов, пребывание на солнце, травма головы, запор, геморрой или чрезмерное употребление лука. Как ощущалась меланхолия? Головная меланхолия, то есть преобладание в голове черной желчи, проявлялась физическими (головной болью, бессонницей, сухостью и т. д.) и психологическими или эмоциональными расстройствами (страхом, гневом, подозрительностью и т. д.). Ипохондрическая меланхолия имела иные последствия — как правило, расстройство пищеварения или страх, тревогу и похоть.

Слово «ипохондрия» следует понимать буквально — она пребывает под (hypo) верхним отделом брюшной полости, под грудной клеткой (от chondros — хрящ, в данном случае хрящ грудины). В то время признаком меланхолии считались физические симптомы. На этот счет Бёртон в своем подразделе о «печали» как причине меланхолии цитирует сподвижника Мартина Лютера, Филиппа Меланхтона (1497–1560):

Скопление близ сердца большого количества меланхолической крови, подавляющей благотворные жизненные силы или по крайней мере притупляющей их; печаль бьет по сердцу, заставляет его изнывать и трепетать, и черная кровь, вытекающая из селезенки и распространяющаяся в подреберье с левой стороны, приводит к тем опасным ипохондрическим конвульсиям, которые случаются с теми, кто страдает от печали[118].

Что же до печали, Бёртон называет ее insanus dolor{6}, «безумная боль», и вслед за Гиппократом провозглашает ее «матерью и дочерью меланхолии», «ее симптомом и главной причиной»[119].

Наконец, меланхолия характеризуется чернотой тела и крови, а также склонностью к страху, грусти и уединению. Впрочем, по Бёртону, всякая страсть — потенциальный источник боли. Так, например, страх «вызывает у людей душевную тревогу, печаль и тяжесть… <…> они испытывают постоянную боль»[120]. Стыд порождает «горчайшие муки» и обладает «столь же разрушительной силой, как и любая из прочих страстей»[121]. Зависть «распинает» душу. «Ничто не доставляет большего горя» завистливому человеку, «нежели известие об успехах другого»[122]. Еще хуже — идущие рука об руку соперничество, ненависть, раздор и жажда мести, характеризуя которые Бёртон цитирует святого Киприана (ум. 258): это «моль, разъедающая душу; для таких [склонных к соперничеству] содействовать счастью другого — сущая мука; их удел — пытать, распинать и казнить себя, снедать свое собственное сердце»[123]. Все формы недовольства и несчастья обозначены как причины и симптомы меланхолии, которые «большей частью сопровождаются мукой и болью»[124]. Следует помнить, что во всех случаях речь идет не об «эмоциях», плодах деятельности мозга в понимании современной западной медицины, а о страстях и недугах с их телесными причинами и телесными последствиями. Если человек пребывал в раздраженном состоянии, значит, с ним было что-то не так физически, на уровне гуморов. Человека, склонного к меланхолии, глубоко ранят глумление или насмешки, причиняя ему страдания гораздо более сильные, чем просто «телесная боль», — они так сильно усугубляют дурное настроение, что оно приводит «к вечным терзаниям»[125].

Отрицать существование меланхолии, этой вредоносной субстанции, присутствующей в теле, равно как и в случае с ци, было бы неправильно. Не стоит также пытаться пересматривать описанные Бёртоном заболевания с точки зрения современных диагностических категорий. Даже если я мог бы утверждать, что все представленные Бёртоном болезни имеют другую природу, если бы взялся рационально объяснить причины инфекций и заболеваний, депрессии и тревоги, скорби и страха, несварения и теплового удара, я бы тем самым оказал Бёртону и ему подобным медвежью услугу. Ибо, чтобы проникнуть в мир такого человека, как Бёртон, необходимо признать существование меланхолии и задаться вопросом: каково это — быть меланхоликом? До нас эти концептуальные категории дошли в виде метафор, а для него они были реальностью и определяли его опыт.

Диагноз «меланхолия», поставленный профессионалом или самим пациентом, предполагал целый набор культурных представлений. В человеке распознавали меланхолика, его специфическое поведение или набор симптомов определялись и лечились как меланхолические. Но меланхолик, принадлежащий этой культуре, понимал, чего от него ждут, и неосознанно пытался соотнести свои внутренние ощущения с теми внешними проявлениями, которые окружающие определили бы как меланхолические. От меланхолика ожидали соответствующих физических проявлений, выражений лица, движений и слов. Существовал определенный набор эмоциональных и сенсорных инструментов для описания тех или иных чувств. При попытке вписать их в нужную форму сами чувства претерпевали всевозможные изменения, деформации и превращения. Кто-то назовет это «представлением», но речь вовсе не об актерской игре[126]. Чувства Бёртона-меланхолика были аутентичны, и под аутентичностью понимался не вневременной, эссенциалистский или объективный биологический процесс: понималось нечто, соответствующее