свет Христов, которые говорят об истинном прекращении страдания и силе врачебного вмешательства. Агата из своего правого придела обращена в сторону фрески святой Марии и очевидно перекликается с ней: это диалог между символом надежды на чудесное исцеление и визуальным воплощением страданий изуродованного тела{9}. Молитва у алтаря Мадонны опухолей веками обозначала рамки раковой боли, придавала ей смысл и даже цель, а также помогала обрести надежду на спасение от болезней и греха, если не в этой жизни, то в следующей. Это ключ к разгадке идеи, которая на первый взгляд может показаться парадоксальной. Если страдание добродетельно, то, выходит, нечестиво молиться о божественном вмешательстве, которое положило бы конец мучениям? Однако это мирской парадокс, который не касается убеждений и веры. Страдание можно воспринимать как символ греховности человечества, как путь к благочестию. Молитва об исцелении сопоставима с принятием страдания. В конечном счете за страдание может воздасться в следующей жизни. Действие молитв, направленных любящему, но вселяющему страх страдания Богу, выходит за пределы плотской болезни.

Илл. 13. Лука Лонги. Святая Агата. XVI в. Базилика Санта-Мария-Маджоре, Равенна. Фотография автора

Чтобы разобраться в такой структуре боли, необходимо в целом понять, что означают терпение, болезнь и немощность в христианстве. В современном английском мы с легкостью разделяем понятие пациента (patient) в медицинском смысле и такое качество, как терпение (patience), однако оба этих понятия восходят к страданию, причем страданию подобающему. Как известно, терпение есть добродетель. Какова природа этой добродетели? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять контекст христианского страдания, его терминологию и символику[155]. А для этого нужно разобраться в том, что такое passion (страсти).

И тут я вновь возвращаюсь в дохристианские времена, в эпоху Древней Греции. Греческие концепции боли включали в себя телесную боль, горе, боль душевную, ярость и досаду. Но в слове pathos содержится более широкий контекст, обозначающий страдание в самом общем смысле. Он включает и наслаждение — но наслаждение нетелесное. Через греческое πάσχω (páskhō), «я переживаю», «я испытываю» или «я страдаю», pathos попадает в латынь в форме passio, а затем и в английский как passion. Современное английское слово passion (страсти) не отражает исторического богатства этой концепции, и уж тем более его сложно связать с долгой историей понятия о страдании. Страсть может быть синонимом склонности (например, страсть к коллекционированию марок), говорить о романтическом чувстве (он страстный человек) или же становиться синонимом слова «эмоция», пусть и не самым точным. И все же изображения Страстей Христовых и по сей день украшают не одну церковь. Именно этот контекст позволит нам разобраться в сути добродетельного христианского страдания.

Страсти Христовы отсылают нас к его страданиям. Христос, которого перед распятием продемонстрировал толпе Понтий Пилат, стал символом стойкости, образцом для подражания. Иисус стал vir dolorum, Schmerzensmann{10}, Муж болей или Муж скорбей. Как же христианство смотрит на природу его страдания? Христа полосуют, секут розгами, прибивают гвоздями к кресту и оставляют медленно умирать в агонии. Раны его плоти, знаки телесной боли, приходят на смену скорбному страданию в контексте греха. Со времен грехопадения Евы страдание стало уделом человеческим. (Библейская концепция ‘labour’{11}, применительно к женщинам связанная с мучительным деторождением, а в случае мужчин — с тяжелым ручным трудом, в современных англоязычных переводах Библии передана концептуально разными понятиями, но в латинской Вульгате, греческой Септуагинте и текстах на иврите обозначалась одним словом: dolore,

( ) и (etzev) соответственно{12}.) Физические признаки боли заставляют задуматься о боли вне плоти. Этот аспект страдания, созерцание страстей Христовых, для верующего человека является основным элементом религиозной практики, ключом к пониманию благочестия (праведного страдания, в котором смешиваются страдание или жалость и скорбь, которую обычно ассоциируют с образом Скорбящей Матери). Уподобиться Иисусу (imitatio Christi) значило достойно переносить боль, как Христос, понимать и принимать, что страдание — это искупление греха, которое, в свою очередь, есть признак человечности. Следовательно, достойно страдать, быть терпеливым, patient, значило быть добродетельным, подобным Христу, благочестивым. Значение боли состояло в способности переносить связанные с ней тяготы, а значит, вести нравственную, добродетельную жизнь.

Выразить боль в такой парадигме означало заявить свои права на определенное понимание человечности, в рамках которого страдание интерпретировалось через концепцию самости[156]. В аскетичных культурах человек целенаправленно стремился к боли и страданию — умерщвление плоти было способом причащения божественному, а шрамы на теле становились «шифром» страдающей души. Такому образу жизни сопутствовали власяница, истощение и следы обуздания тела. Порой это приводило к экстатическому состоянию, с помощью которого человек пытался стереть преграды плотского мира, ища более глубокого понимания бытия в страдании. Таким образом, в стремлении постичь мучения Христа человек мог как принимать земные страдания, так и целенаправленно погружаться в боль. Суть становится ясна, лишь будучи выраженной, и в данном случае основными признаками терпения и выдержки служат молчание и невозмутимое выражение лица. Люди не умели говорить о нематериальной, душевной боли и метафорически выражали ее через боль телесную и соответствующие ей образы. В мартирологии укрепилось представление о том, что болезненную смерть следует встречать безукоризненно, и изображения боли Христа сочетают телесные раны с бесстрастным выражением лица. Если рассматривать лица святых мучеников отдельно от тела, то они и вовсе не похожи на гримасы боли. Эта череда спокойных лиц свидетельствует о святости и способности переносить самую нестерпимую телесную пытку не без боли, но так, словно боли нет[157].

С теологической точки зрения это было важно. В земной жизни Иисус был человеком и не мог переносить боль подобно Богу, а значит, не мог не ощущать ее. Если бы отсутствие гримасы было признаком отсутствия боли, то в видимой выдержке не было бы никакой добродетели. Точно так же стремление избавиться от боли не могло считаться добродетельным. Нет сомнения в том, что люди, страдавшие от боли и болезней в Европе Средних веков и раннего Нового времени, стремились к духовному и медикаментозному лечению, однако уготованные им страдания старались переносить в подобающем расположении духа. Эстер Коэн, крупнейшая исследовательница средневековой боли, отмечает функциональную логику подобной позиции, доминировавшей до повсеместной секуляризации общества: ведь не было другого способа увязать мирскую боль — будь то плохое самочувствие, боевые раны, болезнь или возрастные изменения — с присутствием вездесущего милосердного Бога[158]. Боль была