боли. Он не только пережил ее сполна, но еще и запомнил этот опыт. Сознание, которое так интересовало Спенсера, так или иначе было налицо. Представьте эту ситуацию с точки зрения дантиста: для того свидетельством боли могли служить лишь стоны и движение, означавшее, что пациент окончательно очнулся. Разумеется, переживания пациента Викторианской эпохи, его пограничный ужас можно объяснить экспериментальной природой лечения того времени, когда ингредиенты и доза анестетика еще не были точно определены. Можно вспомнить свидетельство знаменитого психиатра Джорджа Сэвиджа, в 1880-х — главного врача Бетлемской королевской больницы{14}, который утверждал, что существует причинная связь между введением различных типов анестетиков и развитием помешательства (особенно при его наличии в семейном анамнезе пациента или в случае «истерии» у женщин)[166]. Можно обратиться и к ожесточенным дискуссиям о феноменологических эффектах от различных анестетиков, использовавшихся для экспериментального обезболивания лабораторных животных. Такие споры имели место и в 1870–1880-х. С одной стороны, физиологи утверждали, что движения и даже крики не обязательно являются признаками боли, а могут быть лишь рефлексом. Можно и мертвеца заставить танцевать, главное — задать верный стимул[167]. С другой стороны, и внутри медицинского сообщества, и за его пределами не раз высказывались опасения насчет прямой связи между параличом и отсутствием признаков боли. Неспособность пациента или подопытного субъекта кричать или двигаться не означает, что они не испытывают боль[168]. Анестезия поставила под вопрос надежность признаков боли для ее диагностики, а также заставила обратить внимание на переживание боли, которое может не иметь видимых проявлений. Временами казалось, что никакие жесты, слова, крики или их отсутствие не могут служить надежным доказательством того, что человек испытывает — или не испытывает — боль. Я вернусь к этой теме в главе 5.

Однако рассматривать непредсказуемый опыт пребывания под наркозом как историческое явление означает преувеличивать прогресс того времени. Мы до сих пор не вполне понимаем, что происходит с пациентом под анестезией. Как верно заметила Кейт Коул-Адамс, в таких случаях медицинская практика анестезиологии часто уступает место философским и феноменологическим рассуждениям о природе сознания и о том, насколько та или иная смесь препаратов отключает его. Она приводит свидетельство женщины, которая проснулась во время кесарева сечения в 1990 году. Во многих отношениях ее рассказ похож на воспоминания спенсеровского пациента 1878 года — за исключением метафор, помогающих осмыслить боль. Давление на живот было такое, «словно по нему туда-сюда ездит грузовик», и она решила, что «попала в аварию». Хотя она утверждает, что «просто осознавала боль», это осознание происходило в образах, характерных для ее времени[169]. Но от боли она не могла ни пошевелиться, ни заговорить.

Коул-Адамс обратила внимание на статью 1998 года про связь между «неадекватной анестезией» и «психопатологией». В ней не используются понятия истерии и наследственного безумия, использованные в Викторианскую эпоху Сэвиджем, но сходство с его работой разительное, учитывая более чем вековую разницу во времени написания. Психическая травма была получена не столько от неожиданной боли, сколько из-за «неожиданного полного паралича»[170]. Британское исследование 2013 года показало, что из более чем семи тысяч опрошенных анестезиологов лишь 132 (1,8 %) используют во время операций технические средства для отслеживания глубины наркоза. Целесообразность и надежность подобных устройств все чаще ставятся под сомнение, однако более ранние исследования продемонстрировали, что анестезиологи склонны недооценивать феномен пробуждения от наркоза во время операции, в то время как многочисленные данные свидетельствуют о том, что люди приходят в сознание примерно в 0,1 % случаев (то есть это происходит с одним человеком из тысячи)[171]. И хотя язык, который выражает переживание боли, со временем меняется, нет оснований сомневаться в том, что болезненные ситуации, когда сознание и подвижность угнетены, а риск ощутить боль велик, по-прежнему порождают глубочайшее беспокойство — как в момент операции, так и впоследствии.

А что, если взглянуть на вторую часть уравнения? Что насчет этих 99,9 % пациентов, которые, будучи под наркозом, не просыпаются? Очень велик соблазн либо переоценить исключения из правила, либо вовсе их проигнорировать, потому что в подавляющем большинстве случаев все проходит успешно. Надежда на анестезию в Викторианскую эпоху ассоциировалась с отсутствием боли. Для многих, по крайней мере во время хирургических операций, она сбылась. Страх перед скальпелем, предвещавшим боль, затмило ожидание того, что хирургические процедуры пройдут абсолютно безболезненно. Такая надежда — уже сама по себе лекарство. Но если она не оправдывается, невыносимая боль — своя или чужая — обескураживает еще сильнее.

О пользе и бесполезности

А что насчет второго направления в секулярном осмыслении боли — направления, связанного с ее эволюционной пользой и, соответственно, с отсутствием масштабного космологического смысла? Я предваряю дискуссию отсылками к двум темам: первая — «Дарвин и оса», вторая — «Дарвин и польза». Они органично сочетаются с новыми эволюционными толкованиями значений боли и страдания и оказывают огромное влияние на то, какими способами люди выражают боль.

В 1860 году, в свете невероятного успеха влиятельнейшей книги «Происхождение видов», получившей широкий отклик, Дарвин переписывался со знаменитым американским ботаником Эйсой Греем (1810–1888). Некоторые критики утверждали, что своей теорией эволюции при помощи естественного отбора Дарвин прикрывает пропаганду атеизма, поскольку отрицает представление о мире, созданном по разумному замыслу. Дарвин писал Грею, что «богословский аспект» сам по себе является для него «болезненным». Он понимал, что ввязывается в опасный теологический спор, но считал, что язык науки послужит ему защитой от социальных и культурных аргументов, отразить которые он был бы не в состоянии. Он признавался Грею:

В отличие от окружающих, я не вижу, — хотя мне бы этого хотелось — свидетельств замысла и милосердия, обращенного ко всем нам. Мне думается, что в мире слишком много страдания. Я не могу убедить себя в том, что милосердный и всемогущий Бог нарочно задумал, чтобы ихневмониды питались живой плотью гусениц или чтобы кошки играли с пойманными мышами[172].

При внимательном прочтении это оказывается очень сложным утверждением о реальности боли и страдания, выраженным в космологических понятиях.

Касаясь в «Происхождении видов» доктрины утилитаризма, Дарвин упоминал о наездниках-ихневмонидах (по иронии судьбы в англоязычном мире они известны как «осы Дарвина», Darwin wasp). Он писал: «Благодаря естественному отбору могут возникнуть и часто возникают органы, непосредственно вредные для других животных, как, например, ядовитые зубы гадюки и яйцеклад наездника, при помощи которого яйца откладываются в живые тела других насекомых». Молодые особи впоследствии поедают своего носителя изнутри. В заключение он возвращается к этой