теме и отмечает, что теория естественного отбора избавляет нас от замешательства и смущения, которые порождали несовершенство природы и чудовищность некоторых форм жизни[173]. В подобных случаях трудно поверить в разумный замысел, поскольку наблюдатель вынужден искать аргументы в пользу боли, несчастья и страдания, оставаясь в рамках доминирующего воззрения. Принять несовершенство в отсутствие разумного творца гораздо проще, если согласиться, что естественный отбор — это непрерывный процесс. Поэтому критики Дарвина сделали вывод, что он отрицает существование Бога, хотя так далеко в своих рассуждениях он не заходил. Тем не менее это очень сильно изменило содержание дискуссии о происхождении мира.

Пример с кошкой и мышкой был скорее философским тропом утилитарного мышления. Вспомним знаменитые слова Иеремии Бентама (1748–1832) — утилитариста, чье мумифицированное тело до сих пор доступно для всеобщего обозрения в Лондонском университетском колледже. Он писал, что испытывает равную любовь и к кошке, и к мыши, так что их вечное противостояние представляет для него моральную дилемму[174]. Каков же «светский» смысл страдания? Как людям следует поступать с его проявлениями? И хотя в основе своей утилитаризм утверждает, что всякое страдание есть зло, все же выделяются различные его степени. Последователь Бентама Джон Стюарт Милль (1806–1873) пустился в рассуждения об утонченном характере человеческой боли в противовес более примитивным страданиям животных. Так философия попала в сети естественной истории, сплетенные эволюционистами. Человеческие удовольствия и страдания не похожи на звериные, потому что интеллект и чувства у людей устроены сложнее. «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей», — гласит знаменитая аксиома Милля. «Будучи более высокоразвитым существом, человек нуждается в большем, чтобы чувствовать себя счастливым, но и страдания, скорее всего, ощущает острее, и подвержен им в большей мере, чем тот, кто менее притязателен»[175]. Получается, что даже утилитаристы рассматривали «природу» с точки зрения шкалы или иерархии и человеческие страдания имели для них больший нравственный вес, чем страдания животных. Вопреки эволюционистскому восхищению очевидной беспощадностью природы, мы можем спать спокойно: по крайней мере, их страдания не так страшны, как наши. И тем не менее все в природе предрасположено к страданию, так что и индивидуальные и коллективные усилия были направлены на устранение или смягчение страдания — в соответствии с утонченностью испытываемой боли. Что там кошки делают с мышами, в конечном счете не волнует ни эволюционистов, ни философов, хотя то, как с кошками и мышами поступают люди, — это важный вопрос, и я к нему еще вернусь. Сейчас же важно отметить, что распространенное утилитаристское понимание человека было подвергнуто сомнению и скорректировано эволюционистами — а значит, изменились и способы выражения и восприятия боли.

Как утверждает Кэти Гир, утилитаризм смотрел на человеческую природу с бесконечным пессимизмом, считая, что стремление к удовольствиям происходит — и тут я позволю себе перефразировать Гоббса — из животного, тупого и отвратительного устройства людей{15}. Править в соответствии с принципами утилитаризма значило укрощать в человеке животное. Но представление утилитаристов о естественной, животной склонности человека к хищничеству опиралось не на биологические идеи[176]. Скорее наоборот: биологические допущения выводятся из представлений о социальном и политическом поведении, на которые утилитаристы отреагировали. С другой стороны, эволюционисты начинали с гораздо более оптимистического понимания биологии в ее развитии. Они считали, что поведение регулируется общественным мнением или законодательством — производными социальной эволюции. После 1859 года эволюционисты в своих работах утверждали, что «цивилизованное общество» есть естественный продукт процессов, запущенных в силу врожденной общественной морали[177]. «Цивилизованные» народы созерцали чрезмерное страдание в мире и пытались понять, как его искоренить, лишь потому, что к такому сочувственному взгляду их привел процесс эволюции. В этом смысле боль принесла людям фундаментальную пользу, что расходится с утверждениями утилитаристов. Если те, подобно Гоббсу, считали, что жизнь «беспросветна, тупа и кратковременна», эволюционисты допускали альтернативу, которая зиждется на сочувствии, доброте и избавлении от страданий. На практике выводы и тех и других практически совпадали, но лежавшие в их основе принципы были противоположными.

В то время как утилитарное мышление отказалось от положительных смыслов боли, — в конце концов, если жить — значит бесцельно страдать и единственное, что можно сделать, — это пытаться снизить уровень страдания, — эволюционисты вернули боли цель, которая, в свою очередь, могла предложить новые смыслы. Через 20 лет после того, как Дарвин писал Эйсе Грею про избыток страдания в мире, обращаясь уже к другому адресату, своему молодому последователю Джорджу-Джону Роменсу (1848–1894), он писал о причинах этой боли. Роменс пытался выстроить древо ментальной эволюции — карту ответвлений разных уровней интеллекта от одних животных к другим, начиная с простейших организмов и заканчивая высокоразвитым интеллектом человека. Дарвин, который фактически самоустранился из дискуссий об интеллекте, все же подтолкнул Роменса в направлении «смысла» боли и удовольствия. В сущности, он сделал утилитаристский ход, но посыл был вполне себе эволюционным. «Ощущения удовольствия и боли, — писал он, — являются важнейшим элементом в развитии сознания». Как же он представлял себе этот эволюционный прогресс?

Стимул оказывает некоторое воздействие в точке приложения. Эффект от этого сначала распространяется во все стороны, затем выделяются предпочтительные линии передачи, по которым идет определенный сигнал. Позднее подобная передача каким-то образом начинает ассоциироваться с болью или удовольствием. Сперва такие ощущения приводят к резким движениям, подобным тому, как извивается червь, что приносит некоторую пользу. Все органы чувств возбуждаются одновременно. После же выделяются отдельные линии действий, которые демонстрируют максимальную пользу и задействуются в дальнейшем[178].

Дарвин отмечал, что это «сырые» утверждения, однако они согласовались с тем, как он в то время представлял себе превращение сенсорных рефлексов в наследственное поведение, наделенное определенными смыслами. Упоминание извивающегося червя показательно, поскольку о смысле этого поведения велись споры. Точка зрения Дарвина, которая красной нитью проходит сквозь его книгу об эмоциях человека и животных, состояла в том, что телесные реакции на болезненный стимул полезны для понимания истории выживания видов[179]. Дарвин вернулся к декартовскому юноше, который обжег ногу. Он объяснял, что в отдергивании есть эволюционная польза, тем самым переместив метафору колокольчика и веревки из механического в более масштабный космологический контекст.

Здесь прослеживается ныне общепринятое научно-медицинское мнение о том, что смысл боли объясняется эволюцией. Это не значит, что боль — это приятное или положительное переживание, но она точно полезна с биологической точки зрения. Эта идея ознаменовала разрыв с утилитаризмом, который ни тогда, ни в наши дни не позволяет сформулировать критерии пользы боли. Какие же практические последствия наступают, когда человек предъявляет миру свои страдания