человек, который с особенным рвением (и очень безответственно) пытается пустить на дно браки своих пациентов, потому что сам был женат на ужасной стерве, которая настолько зациклилась на женском движении, что Олесену приходилось самому жарить себе котлеты и стирать трусы. Хёйборг прекрасно понимал, что я нуждаюсь в помощи, чтобы вывести этого подлеца на чистую воду. Теперь в браке нас стало четверо.

На следующий день мне пришло письмо от министра культуры. Он писал, что ему выпала честь сообщить, что мне полагается пожизненная стипендия размером в двести крон ежемесячно. И постскриптум: «Прошу передать мои приветствия вашему замечательному мужу». Вильхельм же принял это за скрытую дерзость. А вот Йенс Олесен утверждал: таким образом министр намекнул, что, несмотря на неловкое завершение вечера, министр не упустил из виду уникальные способности Вильхельма.

Хёйборг же принял эти слова за знак того, что история с рвотой со стороны министра прощена и забыта. Более того, Хёйборг решил, что Олесен, сам того не осознавая, влюбился в Вильхельма. Олесен же утверждал, что Хёйборг влюбился в меня. Мы показали им наш моментальный фотоснимок из Химмельбьерга. Они изучали его словно через увеличительное стекло. Хёйборг заключил о Вильхельме: «Очаровательный психопат». Олесен же при виде того, как я уставилась на фотографа, а Вильхельм — на меня, воскликнул: «Истеричная невротичка!» Из-за транспортировки фотокарточка немного потрепалась. Мы сидели на диване и пытались ее разгладить. «Не стоило ее показывать этим двум болванам», — произнес Вильхельм. Мы смотрели друг на друга, как пара детей, угодивших в ловушку, и внезапно слезы подступили к горлу.

Риск любви

Всё это безумие продолжалось два года. Свет пролился туда, где раньше было темно, но он был резким, холодным и уничтожал любое простое и настоящее чувство внутри. Мы потеряли всякую способность общаться вежливо и больше не доставляли друг другу даже самого невинного удовольствия. Том стал единственной нейтральной территорией между нами. Он пошел в детский сад, поскольку Олесен утверждал, что соседство с больной матерью только навредит ему, а Хёйборг уверял, что мальчик мешает моему рабочему спокойствию. Кроме того Хёйборг сказал (и я передала это дальше), что у меня нет совершенно никаких причин быть благодарной Вильхельму за случайное спасение моей жизни. Таким спасателям просто необходимо страдать, поэтому они и выбирают себе в партнеры тех, кто мог бы удовлетворить эту потребность. Наркоманов, алкоголиков, горбатых или садистов. Сами они, естественно, называют это великой жертвенной любовью, которая растворяется в синей дымке или превращается в ненависть, если спасение вдруг удается.

Как и все психиатрические догмы, это было грубое упрощение с горькой каплей правды. Когда я, благодаря яростной борьбе Вильхельма против слишком податливых врачей (на которых он безжалостно докладывал в Управление здравоохранения), немного окрепла и снова начала писать, он больше не понимал, что со мной делать. Что еще делать, когда задача решена? Олесен утверждал, что эта интерпретация Хёйборга — самая настоящая чепуха. Я злоупотребляла самыми лучшими и благородными качествами Вильхельма ради эгоистичной и равнодушной цели, Вильхельм же видел во мне то, чего на самом деле не существовало. Обогатила ли я мировую литературу своим пустословием? Олесен (понятия не имею, что с ним стало) рассказал своему талантливому пациенту, что в одном шведском издании меня назвали «ресторанной пианисткой от прозы», и, когда мой злой Вильхельм с мрачным восторгом передал это выражение, у меня случилась одна из редких судорог из моего детства. Я рухнула, словно пораженная молнией, и проснулась в любящих руках Вильхельма. Он отнес меня в кровать и, лежа рядом, смотрел на меня беспомощным взглядом. «Никогда, — произнес он своим, а не Олесена, голосом, — я никогда ни с кем не был так жесток». Но и я была жестока, уверяла я, и мы провели безумную, но прекрасную ночь в попытках превзойти друг друга в мерзостях. Я вспомнила его школьные стихи, которые он когда-то показывал мне. Там было несколько очень хороших строф, но я не похвалила их, хотя и никогда не забывала. «Только человеку известно, что сам он — пятно / На чистоте, которую вечно искал». Вильхельм с его выдающейся памятью помнил этот момент и согласился, что подлость моего характера не позволила одобрить его. Он признался, что иногда валил всё на Олесена, хотя тот ничего подобного не говорил, а я призналась, что немного искажала наставления Хёйборга. Концу и края не было нашим исповедям и откровениям, и они распространялись на всё зло, которое мы причинили другим людям за это время: моим мужьям, чьи туманные образы я так никогда и не разгадала и которых бросала каждый раз, когда казалось, что влюбилась в кого-то другого. В разгаре всего этого я поинтересовалась, почему он с такой ненавистью нападал на свою жену, когда ушел от нее и их маленькой дочери, которых я никогда не видела. Он ответил — и потом я испытала это на собственном горьком опыте, сама того не осознавая: «Никогда не прощаю людей, которых сильно обидел!»

Я заснула, уткнувшись лицом в его теплую подмышку.

На следующее утро я, перешептываясь с фру Андерсен, беспризорно болталась по дому, потому что всему, чем бы нам нужно было заняться, мешал похрапывающий в моей постели Вильхельм. Я уже взялась за свою первую детскую книгу — эта заказная работа давалась мне тяжело, и я не могла мешать Вильхельму, треща клавишами машинки рядом с ним. И фру Андерсен, которая всё же была довольна очевидным знаком того, что между нами всё еще происходит хоть что-то, положенное в порядочном браке, — не могла зайти в гостиную, чтобы «проветрить» (под этим она понимала свистящий сквозняк, который до открытия пенициллина обеспечил множеству людей легкую и быструю смерть от воспаления легких). Я быстро отвезла Тома на велосипеде в детский сад. Его сиденье было над багажником, и на мосту, где всегда сильно дул ветер, он поддразнивал меня, раскачиваясь взад и вперед так, что пришлось попросить его сидеть спокойно. «Я не должен, — с ликованием ответил он. — Так утверждает Олесен». Со смехом я прокричала в ответ: «А вот Хёйборг считает, что тебе стоит слушаться твою маму!»

Когда я ехала на велосипеде обратно, красный платок развевался за спиной, и меня внезапно охватило предчувствие чего-то ужасного, ранее неизвестного. Дом напоминал шматок масла, что потерял форму и тает под палящим солнцем. Я промчалась мимо на бешеной скорости, сердце будто выкручивали, как влажную тряпку. Остановилась только у леса Биструп Хегн. Здесь я отшвырнула велосипед в сторону и, запыхавшись, села на скамейку в тени. Я знала, что