— Неважно куда, главное — подальше от дома!

Но я не вырвалась из дома. Страх перед Вильхельмом засел во мне древесным трутовиком и привязал к нему куда крепче любви.

Не успела я проглотить пять таблеток от судорог, прописанных Хёйборгом, как мы уже пили коньяк — и так весь перелет до Москвы. Хуго признался: свершится его давняя мечта постоять на Красной площади, а я вспомнила, что когда-то вступила в коммунистическую партию только из-за рассказа одной подруги о том, что в России можно бесплатно ездить в трамвае. Из партии я так никогда и не вышла, но, возможно, меня исключили за просрочку взносов. В разгар пьянки я поинтересовалась у Хуго, мягкого и круглого, как резиновый мяч, не пахнет ли от меня фекалиями. Он нежно заправил мои волосы за ухо и сказал:

— Мне всё равно, чем ты пахнешь. Я рад, что ты с нами. Иначе что бы я делал один с этими двумя обезьянами?

Их всю дорогу тошнило в специально предназначенные для этого пакеты, что тем не менее не помешало посылать в нашу сторону рой возмущенных взглядов. Мне на ум пришла фраза из рассказа Дороти Паркер о беспощадном падении женщины в пропасть: «Боже милостивый, не допусти, чтобы она когда-нибудь снова протрезвела».

Вот я и не протрезвела ни в один из четырнадцати дней.

12

В то самое субботнее утро, когда опубликовали первую статью Лизе, Милле осознала, что несчастлива. И хотя это осознание пробудило внутри нее что-то вроде извержения вулкана, она всё равно сидела совершенно спокойно: перевернула поджаренный хлеб и сняла крышку с чайника — Вильхельму не нравился горячий чай. Она сидела за овальным столом, доставшимся ей от бабушки по материнской линии, на бархатном стуле с вышивкой крестиком, сделанной ее живой еще матерью, и всматривалась в самый темный угол просторной комнаты — именно там стояла резная кровать с балдахином. Это был единственный предмет, что достался ей от совместно нажитого в развалившемся браке. Она сама пошила полосатые зелено-желтые кретоновые занавески и повесила их на больших болтающихся кольцах.

Из-за штор до нее доносились восторженные крики Вильхельма, вызванные чтением газеты, сегодня полностью посвященной первой мемуарной статье Лизе. Как обычно, Милле, выспавшись, раскладывала все газеты на одеяле; Вильхельм уверял, что только запах свежей типографской краски способен разогнать накопившийся после сна адреналин. Этим утром он попросил разбудить его, как только принесут утренние газеты: статью Лизе бурно анонсировали даже в его собственном издании. Формулировки позабавили его. Брачное объявление с выражением «долгое несчастливое замужество» привело его в бешенство: «Что она о себе возомнила?» — обратился он к Милле. Оно, может, и было несчастливым — но для него, и вообще, кто спас ее от смерти? Сколько раз он молился за ее сон, да в то время он не мог смотреть на других без мысли, что их сон ничто не тревожит. Забросивший католичество, в те сложные времена он тем не менее обращался к вере детства. И однажды — всё еще потрясенный — снова отправился на исповедь: наступило время покаяться между стременем и землей. Интервью заинтересовало его, а высокий тираж доказывал, что Лизе — всё еще хороший материал. Он дважды прочитал ее статью Милле вслух, и его очень забавило, что Прекрасноволосый и кучка других дураков, включая его собственных сотрудников, верили, будто ему нанесен смертельно опасный удар. Никто, кроме Лизе, не знал его, и ей никогда не придет на ум опозорить его таким жестоким образом. Только новички в своем деле злы и мстительны, настоящие же художники не такие.

Под эти излияния Милле и обнаружила, что больше не испытывала чувства счастья. Она осмысленно прошлась по дому в симпатичном домашнем халате, ею же и сшитом, поставила воду, накрыла на стол и включила тостер. Впервые за полгода она прислушивалась к самой себе — в ответ только посвистывала пустота, которую не выразишь словами. Милле могла размышлять и мечтать только в своих картинах. В одной из тесных, неудобных комнат стояли полностью или наполовину законченные холсты, и всё, что она писала на них маленькой шелковой кисточкой, напоминало звездочки из лакричных пастилок, которые девочки обычно наклеивают на тыльную сторону ладони. Вильхельм лишь однажды — и то более года назад — бросил взгляд на картины и ошеломленно выпалил: «Боже ты мой, да ведь они не так уж и плохи!» Тогда она впервые расплакалась от его слов и с тех пор забросила рисование, а он больше не появлялся в этой комнатушке. И больше не намекал на ее существование, потому что отлично осознавал, что переступил границы потайных мечтаний Милле, но что бы он без нее делал? Ее глубокий теплый напевный голос раздавался из кровати за занавесками:

Любовь — дитя, дитя свободы,

Законов всех она сильней.

Меня не любишь, но люблю я:

Так побойся же любви моей![7]

Это хабанера из «Кармен», он без устали напевал ее этим летом: в летнем домике ему случайно попалась книга о Бизе. Милле этого не знала и догадаться не могла. Внезапно он стал совершенным незнакомцем — тот, ради кого она сделала столько, что он уже не умел без нее обходиться. Она словно жена владельца средневекового замка: на поясе — увесистые связки ключей, в глубоком кармане между тяжелыми складками платья — иголки с нитками всех цветов и размеров. Теперь Вильхельму не попадались рубашки без пуговиц или непарные носки, скрученные в узел; хотя фру Андерсен и взяла на себя стирку, сортировка одежды осталась на Лизе, которая могла без остановки писать часами напролет, но от малейшей работы по дому утомлялась так безгранично, что ее тошнило, а руки потели. Милле закончила школу домоводства в том же провинциальном городке, где и выросла. И когда Вильхельм звонил в три часа ночи и сообщал, что скоро придет с парочкой друзей, она встречала их закусками, холодным пивом и с таким свежим и бодрым лицом, будто проспала десять часов подряд. Важное преимущество для «мужчины его уровня» — он звучно смеялся над этим выражением, воспоминая Олесена, латентного гомосексуала, за которого сам же и уцепился во время «русского кризиса». Если бы она только осталась дома, повторял он Милле бог знает в какой раз, я бы никогда ее не бросил!

Милле уже осточертели рассказы о «русском кризисе», и она впервые осмелилась не