В этот момент щебетание двух птах прервал какой-то безумец, вызвавший номер напрямую. Задыхаясь, он произнес:

— Меня зовут Джон. Я люблю тебя. Скажи же что-нибудь, ну хоть что-нибудь. Меня может успокоить только голос известной женщины.

— Дурак, — произнесла Лизе добродушно, потому что очутилась в другом мире, прошлом и нереальном. — Ты напугал нас с моей несчастной матерью едва ли не до смерти, когда стоял в дверях туалета и выставлял напоказ свое жалкое достоинство. Именно по твоей вине всё так усложнилось, ты об этом знаешь?

— Великолепно, продолжай, еще, вот-вот, сейчас это случится…

Лизе положила трубку и снова вытащила телефон из розетки. В голову пришла мысль: никто из нас даже и не вспомнил про Вильхельма. Тогда она собралась с силами и позвала свою тряпичную куклу. (Ах, Лизе, будь поосторожней, презрению к людям тебя научил именно Вильхельм. А до него наставляла мать, которую лишь волосок удерживал от падения на самое дно, и повторяла: «Стремись наверх! Свалиться вниз всегда успеешь». Но ты появилась, чтобы любить тех, кому больше нечего терять. Уличных проституток, которые вечно зазывали тебя на кофе с пирожным и всегда держали в кармане ириски; пьянчугу, ночевавшего в подвалах, которых твой брат научил тебя не бояться. Бродяга замерзал, и вы стащили старое, поеденное молью отцовское пальто, чтобы набросить на него. Внезапно в тебе проснулась несказанная любовь к нему, она родилась из глубокого и простого уважения к любому божьему созданию — неважно, в каком виде и в каком упадке или нужде оно находилось.)

Курта не было на привычном месте, и она бегала по квартире, повторяя его имя, пока он не нашелся в комнате Вильхельма. Сидя за столом, он поспешно задвинул ящик, словно рылся в чем-то, что ему не полагалось видеть. Лизе лишь почувствовала, что он всё еще здесь, подбежала и, встав на колени, положила голову ему на колени — как обычно, раскинула волосы по одежде Вильхельма, прижала лицо к знакомому запаху мужчины, его полу, запаху, который не смыть ни в одной прачечной и который смешался с вонью страхов, с какого-то момента неотвязно прилипшей к нему. Пока ее сердце успокаивалось, она, глубоко вздохнув, произнесла:

— Боже мой, Вильхельм! Курт! Больше никогда не уходи от меня! Не бросай меня.

Отделившись от самого себя, Курт наблюдал эту сцену. Напоминало кадры из фильма или историю со страниц книг. Он не шелохнулся — не мог, хотя у него и мелькнула туманная мысль, что стоило хотя бы погладить ее по голове.

— Никуда я не уйду. Просто устал отвечать на звонки.

Лизе медленно поднялась и, несколько раз моргнув, вернулась к реальности.

— Извини, я, должно быть, тоже устала. Давай выдернем оба штекера, иначе фру Андерсен подумает, что здесь и правда сумасшедший дом.

До них доносилась громкая возня на кухне — единственный признак того, что фру вывели из себя.

Лизе старалась не рассматривать комнату, в которой не появлялась с тех пор, как они переехали в летний домик.

Выходя, она совершенно спокойно сказала:

— Буду тебе признательна, если отыщешь номер Милле. Я его забыла. Ее фамилия Бертельсен.

Курт пообещал и, стоило ей выйти, снова заглянул в дневники Вильхельма — совершенно наугад, словно выбирал фразу дня. И, как всегда, наткнулся на то, что искал: «Как же выбраться из этого ада? Хотя ревность и хуже любой физической боли, я могу себе представить, что только она еще и связывает меня с ней. Как говорил Катулл:

Нынче тебя я узнал и ежели жарче пылаю,

Много ты кажешься мне хуже и ниже теперь.

Спросишь: как? почему? При таком вероломстве любовник

Может сильнее любить, но уж не так уважать[9].

Как по мне, Олесен может утверждать, что она переспала с толстым врачом больничной кассы, с которым потом ни разу не встречалась. Таких еще будет много — пусть даже только потому, что этого хочу я. Величайшее блаженство и величайшая боль теперь приходят вместе. Думаю, и к ней тоже. Почему же я могу любить ее только через что-то? Через ее стихи и когда ее нет рядом. Меня накрывает всепоглощающее желание оградить ее от этого жестокого мира — и эта жестокость бьет по ней в основном через меня».

Курт закрыл дневник — в крови раздалось поразительное пение, похожее на предвкушение, которое он испытывал, лежа в постели херре Томсен под страстные истории старухи. Во всем, что Вильхельм записал о Лизе, Курт переживал исключительно вдохновенные потерянные утра, проведенные этажом выше.

Прежде чем отправиться искать номер Милле, он достал ручку из внутреннего кармана пиджака (ручка и пиджак — Вильхельма) и записал на пустой линованной странице дневника: «Недолго осталось до того момента, когда я поднимусь и заберу свой чемодан». И пока писал, он почти предвкушал встречу. Был убежден, что она не заявила на него ни в регистрирующие органы, ни в полицию. Что же будет делать мальчик без него? Вся жалость Курта была направлена на него, ведь у мальчика нет будущего. О его матери он составил странное мнение: если уж Вильхельму удалось сбежать, то у Курта тоже получится. Внезапно пришло осознание: ничем другим, кроме побегов, он не занимался.

14

В тот день, когда Лизе обедала с Милле, Том отправился прогуляться по валам с девочкой на год младше его. Это была романтичная и чувствительная натура, она читала любовные стихи Лизе, обнаруживая в них свои страшные мысли и грусть, и Том пообещал ей взять автограф у своей матери. Поскольку он носил фамилию отца, то только сейчас раскрыл девочке, кто его мать. Он уже давно втайне восхищался Лене, но с приятелями обсуждал ее в грубых выражениях, которыми они пользовались, чтобы не ударить в грязь лицом друг перед другом. Девочка была чуть выше Тома, еще стройнее его и со светлыми волосами, откинутыми за спину. Они в одно и то же время пошли в школу, и в первом классе он считал ее отвратительной: она иногда хныкала, и от этого у нее, как у кролика, краснели глаза. Теперь же они почти взрослые, и на перемене она сунула ему в руку записку: «Пойдем погуляем после школы? Твоя Лене». Он не мог понять, с чего она решила, что принадлежит ему, потому что за все годы им едва ли довелось обменяться несколькими словами. И большая часть