ответить, хотя Вильхельм и проявил необычную благосклонность, не закрывая рта до полудня. Она разливала чай по чашкам одной рукой, которая слегка дрожала, и Вильхельм задумался: когда Милле обижена, ее большое доверчивое лицо напоминает лошадиное. Затем на нем возникло такое выражение меланхоличного терпения, что захотелось потрепать ее по морде и поставить перед ней кормушку с овсом. Это сравнение позабавило бы Лизе, но пришлось держать его при себе. Ссориться с Милле было просто невозможно. Даже если он пытался ее провоцировать, она просто заливалась громким смехом и забивалась в кровать с балдахином — в самый свой укромный угол, где еще долго и отрывисто всхлипывала, пока не засыпала как ребенок. Не отрывая взгляда от газеты, он протянул руку за куском хлеба, который Милле намазала маслом для него. Он разглядывал фотографию Лизе — неожиданно на него нахлынула неистовая нежность к ней. Сколько ненависти он потратил на эту женщину, однако она обладает чем-то, чего невозможно ее лишить. Непостижимо ни для кого и особенно для этой дочери главного врача, которая, впервые пережив одну из подобных чудесных ссор, вылетела стремглав, завела свой маленький «фиат», полученный в подарок от отца, и умчалась из дома — приняла решение никогда не пытаться спасти этот брак. Как же позабавило, когда на следующий день она позвонила со словами: «Я к такому совсем не привыкла. Когда родители ругались, они всегда уходили в библиотеку». И его родители, и родители Лизе тоже ссорились, но у них не было никакой библиотеки, чтобы справиться с чувствами. Скоро Милле повезет его в редакцию (сам он так и не собрался с силами и не обновил водительские права), так что не стоит приводить ее в такое плачевное состояние. Подумав, он сказал:

— Это всё ее ослепительная проза, она заставила меня снова вернуться домой от Хелене. Она писала мне такие трогательные письма…

— Но сейчас же она этого не делает. Даже в интервью напечатали, что у нее есть другой.

— Чушь, — прорычал Вильхельм, чье хорошее настроение всегда покоилось на шатком фундаменте. — Если бы у нее кто-то был, то все в прессе уже знали бы.

Он рывком поднялся — стул на изогнутых ножках повалился. Дверь в ванную оставил открытой и громко, но без радости в голосе пропел:

Девушка моя сияет, как янтарь,

Золотится, как пшеница Дании… [8]

Но на этот раз Милле не слышала. Его запас пыток быстро иссяк; их было немного, да и фантазии недоставало. Казалось бы, стоило припомнить историю о том, как однажды его бывшая жена Агнете, услышав утром эти строки в его исполнении, сразу же воскликнула: «Теперь-то мне понятно, в кого ты влюблен!» И может, даже расстроилась, что она вовсе не «сияет, как янтарь». Как же обворожительно легко держать других людей в вечном страхе перед подобными издевательствами, и сложно поверить, что многим всё еще удается такое вытворять. Милле осознала нечто ужасное: она больше его не любит. Это страшно, потому что теперь ей предстоит понять, что делать с ним дальше. Впервые за два года, сидя за рулем рядом с ним, она попыталась разобраться. Внутри раскалывались айсберги, столбы огня били в небо из пробудившегося вулкана, и Милле задумалась: были бы ее чувства сильнее, если бы на Ратушной площади она задавила того пожилого мужчину, не успев затормозить?

Вильхельм — руки в карманах пальто — скрылся в здании издательства, даже не обернувшись. Его спина выглядела горбатой, искривленной, словно панцирь черепахи, и почему-то напоминала о вещах, которые их не объединяли. Это случилось почти год назад. Она обедала с Лизе в кафе Глиптотеки, и, как обычно, речь зашла о Вильхельме. Милле сказала: «В некоторых твоих рассказах я совсем его не узнаю. Он же невероятно милый человек!» Боже мой, теперь-то она поняла ответное удивление Лизе! Но тогда она и правда так считала. Он помогал платить за квартиру и телефон, и пусть она не была расчетливой, это всё равно что-то да значило. За несколько месяцев до встречи с Вильхельмом она попала в безвыходную ситуацию. Квартиру снимали с расчетом на то, чтобы съехаться с ее тогдашним возлюбленным — он тоже работал в еженедельнике «Дом и очаг». Когда всё уже было приготовлено к переезду, вдруг выяснилось, что его жена беременна и бросить ее он не отважится.

Милле не могла иметь детей. Бесплодие она приобрела после перенесенного венерического заболевания, которое досталось ей от бывшего мужа дюжину лет назад. Музыкант и алкоголик, он заразил ее на третий месяц после свадьбы. Лишь по случайности она не врезала ему, но самой себе последствий так и не простила. От чувства вины он так взбесился, что, вернувшись на следующее утро домой, избил ее до полусмерти. Тогда вмешался отец Милле и заставил его исчезнуть. С тех пор она больше его не встречала и официально не разводилась, пока не решилась съехаться с замкнутым редактором. Сама Милле считала, что свободна от всех моральных норм. С Вильхельмом они своих отношений в редакции не скрывали, а когда он неожиданно покинул свой пост, то и Милле, из простой преданности, поступила так же. Стала преподавать английский в старших классах (она получила образование и была трехъязычной корреспонденткой): ей не хотелось, чтобы Вильхельм содержал ее, но, честно говоря, он ни разу не проявлял подобного желания. Правда, Милле, покопавшись в себе и обнаружив там определенный порядок, знала: что-то здесь не так. «Это всё мое дурацкое материнство», — думала она и, покрутив бинокль в руках, положила обратно. Если бы у меня были дети, то всё бы пошло естественным путем. Сейчас же она привлекает сплошных слабаков и аутсайдеров.

Слабое место Вильхельма — его невероятная беспомощность в практических делах. И то, что он не в состоянии побыть и пяти минут один, за исключением сна. Ее же слабость — она поднималась по ступенькам — в отсутствии веры в себя. Она существовала только в любви мужчины и в его зависимости от нее. Правда, ей совершенно необязательно было жить с ним вместе. Вильхельм просто попался на пути как раз в тот день в конце июля, когда она еще не успела уехать к родителям, как решила, потому что больше оставаться здесь не могла. Он стоял, посерев лицом, с практически пустым чемоданом в руках, прошел мимо нее и уселся в гостиной, уставил в одну точку впереди затуманенный очками взгляд и тихо, но настойчиво произнес: «Я здесь, Милле, и останусь здесь. Не хочу больше видеть эту проклятую суку». В этот