стал особенно хмур и задумчив. Всю ночь он ворочался, не в силах уснуть. Все думал, думал и думал. Иногда мучившие мысли так охватывали, что он не в силах был сдержать тяжкий вздох или стон.

Вдруг откуда-то справа он услышал дикий пронзительный рев. Этот рев стремительно приближался, и Вацлав мог уже разглядеть того, кто его издавал. Страшное огромное существо с длинным безобразным носом, торчащими клыками и маленькими глазками неслось по склону с удивительной для такого тяжелого неуклюжего тела быстротой. Возможно ли от такого убежать? — промелькнуло в голове. Или лучше сначала отскочить в сторону, авось неповоротливая махина не сразу сообразит.

Вацлав отскочил в сторону и побежал, не разбирая дороги, потом поскользнулся на мокрой земле и упал. И в ту же минуту прогремели несколько выстрелов. Рев затих.

Поднявшись с земли, Вацлав увидел в нескольких шагах от себя неподвижное тело. Оно было громадным, в несколько раз больше самого большого человека. Маленькие глазки теперь были закрыты, уродливый длинный нос с пятачком, как у свиньи, воткнулся в сырую землю.

Медленно подошел Спиридон в папахе, в теплом полушубке и с ружьем наперевес.

— Дикий кабан, — сказал он, глядя на убитого зверя, — жареного мяса сегодня наедимся, а еще картошки с салом нажарим.

— Так это ты? — ахнул Вацлав. — Дружище, ты опять меня спас! Как же я тебе благодарен! А как ты узнал, как здесь оказался?

Спиридон усмехнулся чуть заметно:

— Ты же всю ночь стонал, спать мне не давал! Что с тобой стряслось? Вроде лежишь спокойно, а потом будто что-то уколет тебя! И так всю ночь до утра! А на рассвете ты собрался и пошел куда-то, ну я и решил пойти за тобой. Мало ли что, думаю, человек безоружный, а часовые не везде стоят. Говори, что у тебя стряслось, на тебе же лица нет!

Налетел пронизывающий осенний ветер, и Вацлав, кутаясь в свою душегрейку, проговорил упавшим голосом:

— Я вчера сказал Аглае, что никогда на ней не женюсь.

Он поднял на друга свои страдающие виноватые глаза.

Спиридон нахмурился, вспомнив, что видел вчера Аглаю с заплаканными глазами.

— Зачем же так ее унижать? — он еле слышно отозвался на услышанное. — Она что, просила тебя жениться? Почему вообще зашел такой разговор?

— Я люблю ее, слышишь, люблю больше собственной жизни! Но я на ней не женюсь, потому что она не полька, а русская! Не католичка, а православная! Я права не имею на ней жениться! Мои дети должны быть чистокровными поляками, а не полукровками!

— А со своей Беатой ты будешь несчастен! Она же тебя не любит, сколько раз она мне глазки строила, а может, и не только мне. Нужна тебе такая жена, которая о другом будет думать?

Вацлав указал рукой вниз, на Амур.

— С этой вот реки столько путей открывается, отсюда даже до Тихого океана добраться можно, а океан — это ворота во все без исключения страны!

— И что дальше? — Спиридон вскинул на него взгляд, в котором сквозило недоумение. — На лодке туда отправишься? Или пароход у Кузнецова угонишь? Так тебя еще дальше сошлют, на Камчатке с тачкой бегать будешь! Или ты ждешь очередного Польского восстания? Так не дождешься. Когда уже до вас дойдет, что любое ваше восстание обречено на провал?

— Восстания еще будут, не переживай. Ни один из нас не сможет спокойно жить до тех пор, пока Польша не станет свободной! Ты хоть понимаешь, что это такое — нация есть, язык есть, культура есть, а государства нет? Мы к России относимся только на бумаге, а на деле никогда русскими не будем.

— Да знаю я, что вы не русские, вы совсем другой народ. Я просто не понимаю, какое тебе до этого дело, если вот она, самая главная женщина в твоей жизни, та самая, с которой тебя ждет любовь и счастливая жизнь? Неужели ради собственного счастья нельзя поступиться своими принципами? Ведь любовь достойна всего, абсолютно всего, ведь люди во все времена ради любимых людей совершали подвиги и слагали легенды…

Вацлав круто повернулся и медленно пошел в сторону дома.

— Вот поэтому у вас в стране всегда будет бардак! — бросил он. — Вы не понимаете, что такое порядок и долг!

Он опять резко повернулся к опешившему другу.

— Представь ситуацию: на суд приводят убийцу, а судья — его отец. И этот судья возьмет и оправдает убийцу, потому что чувства отцовские в нем взыграли. Да еще ведь найдутся такие, кто этому папаше посочувствуют, скажут, он же отец, он по-другому не мог!

— Я такому отцу не посочувствую, — твердо сказал Спиридон, — раз уж воспитал нелюдя, пусть наказывает и его, и себя самого.

— Слава Богу, что ты меня понял.

— Я тебя понимаю, но оглянись вокруг, посмотри на этот лес, на эту реку. Да, пусть пока еще нет тут большого города, нет музеев, университетов, даже храмов Божьих нет, не успели построить. Но ведь именно это все теперь и есть твоя родина! И разве плохо она тебя приняла? Разве не встретил ты здесь хороших людей?

У Вацлава на мгновение перехватило дыхание, и он изменился в лице. Не говоря ни слова, он пустился бежать к дому: не хотел, чтобы друг увидел его слезы. До дома он бежал, не разбирая дороги, и в голове стучала, как надоедливая кукушка в лесу, одна и та же мысль: Спиридон прав. Да, я холодный, мрачный, бессовестный человек. И человек ли я вообще? Девушка мне доверилась, ответила на мои чувства, черт возьми, она столько рассказывала о своих родных, о почивших родителях, что, кажется, будто я знаю их!

Открыв калитку и войдя во двор, он увидел Беату и толстую Соньку, они как раз тащили тяжелый персидский ковер из гостиной.

— Вацлав, — крикнула Сонька, — ты прям вовремя. Ну-ка помоги нам закинуть ковер на забор.

Втроем они закинули ковер на высокую ограду, чтобы удобнее было его очистить, и тут Вацлав несмело брякнул:

— Беата, наверно, нам пора с тобой пожениться?

Он даже не успел договорить, как Беата с радостными воплями кинулась ему на шею и принялась целовать в губы, в щеки, куда придется.

Вацлав обнимал ее и тихо шептал:

— Ты будешь моей женой, у нас будет семья, дети, мы будем заботиться друг о друге. Только предупредить тебя хочу.