Его печаль — в отсутствии воздаяния. Священные тексты не говорят о разнице в посмертной участи праведника и грешника — но, как бы ни было это ужасно, это не отменяет религиозность праведника, его веру в Бога!

Страх смерти — страх небытия. Отсюда и желание максимально погрузиться в бытие, насытиться им, поглотить как можно больше, и необузданность страстей, потому столь легко принимается тезис «живем один раз», оправдывающий любое зло. Екклесиаст от этого в печали — но Богом уже приготовлен совсем другой ответ и Соломону, и всему человечеству.

Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву Живые знают, что умрут, о мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и помять о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем (Еккл. 9: 4–6).

Ветхий Завет настаивает на целостности человека. Плотно укоренившееся в христианском сознании представление о двусоставности или трехсоставности человека сформировано благодаря греческой философской традиции. Поэтому, рассуждая о смерти, Екклесиаст не говорит об отлетающей душе, но о человеке в целом — о живом, деятельном и телом и умом, и мертвом, который, с одной стороны, не прекратил своего существования, а с другой — у него недеятельно не только тело, но и разум. Потому-то мертвые не знают, так как знание — та же деятельность. Екклесиаст не видит в смерти и посмертии никакой хоть сколь-нибудь бледной тени блага. Бог — владыка жизни и податель благ, где нет жизни, там, следовательно, нет ни благ, ни Бога.

Лев — символ колена Иуды, символ царской династии Израиля, дома Давидова, пес же — частый ветхозаветный образ скверны. Но живой может двигаться и изменяться, в отличие от сколь угодно царственного мертвеца. Поэтому живой посредственности лучше, чем мертвому гению.

[Итак] иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делом твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дол тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем. Все, что может рука твоя делать, по силом делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости (Еккл. 9: 7–10).

Что же может предложить Соломон обескураженному читателю? Если коротко — не брать все это в голову. Неотвратимость смерти должна, с его точки зрения, лишь сделать еще более насыщенным переживание каждого дня жизни.

Этот фрагмент демонстрирует тесные интеллектуальные связи, нитями текстов соединявшие пространство Ближнего Востока. Вопросы жизни и смерти, безусловно, волновали не одного Соломона, потому книга и жива в веках. У Екклесиаста есть литературный предшественник — Гильгамеш, в тексте аккадской поэмы названый «все видавшим». Если Соломон — образ мирного мудреца, то Гильгамеш, по всей видимости, реальный воинственный царь Урука, правивший в XXVII веке до Рождества Христова и бывший для Соломона такой же древностью, как Соломон для нас.

В эпосе Гильгамеш представлен как культурный герой: он возводит стены городов, плывет в Ливан за кедрами для строительства, совершает множество мифических деяний — дружит со зверочеловеком Эн-киду, уничтожает стража ливанских лесов — чудовище Хумбабу, быка, спустившегося с неба, и т. д. Но множество его подвигов лишь прелюдия к главному вопросу книги. Все казалось по плечу молодому царю Урука, пока у него на руках не умер его друг Энкиду. Нельзя сказать, что опыт смерти был вовсе неизвестен Гильгамешу, слишком часто ему приходилось убивать, но смерть друга — это иное. Так завязывается основной сюжет эпоса — поиск ответа на вопрос о смерти и жизни. Герой пытается обрести бессмертие, для чего желает найти Утнапишти — месопотамский образ Ноя, праведника, спасшегося от насланного богами потопа. За проявленную смелость и мудрость боги одарили Утнапишти бессмертием. К нему за рецептом вечной жизни спешит Гильгамеш:

И я не так ли умру, как Энкиду?

Тоска в утробу мою проникла,

Смерти страшусь и бегу в пустыню.

Под власть Утнапишти, сына Убар-Туту,

Путь я предпринял, иду поспешно[6].

Но все сверхъестественные существа, которых Гильгамеш встречает на пути, убеждают его в тщетности предприятия. Самую развернутую отповедь он слышит от Сидури, кравчей богов. На ее удивленный вопрос, как он достиг пределов земли, где она обитает, герой указывает на главный побудительный мотив —

Устрашился я смерти, не найти мне жизни!..

Энкиду, друг мой любимый, стал землею!

Так же, как он, и я не лягу ль,

Чтоб не встать во веки веков?

Ответ Сидури повторит через века мудрейший из царей Израиля! Вслушаемся в слова распорядительницы божественных пиров:

Боги, когда создавали человека, —

Смерть они определили человеку,

Жизнь в своих руках удержали.

Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,

Днем и ночью да будешь ты весел,

Праздник справляй ежедневно,

Днем и ночью играй и пляши ты!

Светлы да будут твои одежды,

Волосы чисты, водой омывайся,

Гляди, как дитя твою руку держит,

Своими объятьями радуй подругу —

Только в этом дело человека!

Однако разница тысячелетий и мировоззрений наложила отпечаток на текст Соломона, в одном из самых существеных посылов отличающийся от увещеваний Сидури. Богиня предлагает принять положение вещей и жить как живется, максимально насытив бытие благами. Соломон в начале и в конце рассматриваемого фрагмента верен себе и Завету: когда Бог благоволит к делам твоим и которую дал тебе Бог под солнцем.

Суть и смысл Завета — в исполнении заповедей, чтобы ходить перед Богом в чистоте и правде, тогда Бог будет благоволить к делам твоим. Хлеб и вино, жена и благополучие — в руках благословляющего Бога.

Казалось бы, Екклесиаст практически примирился с традиционной мудростью книги Притч, но нет, следующие стихи говорят об обратном.

И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных —