Шрифт:
Закладка:
Ваша покалеченная, говорит, как раз под наш новый образец подходит. Две руки, вот какие замечательные. Нужно срочно идентифицировать, получить согласие и вперед – на операцию. Только одну кисть потеряла, говорите? И что? Вторая рука вся обожженная, зачем ей? Будет новая, красивая. Опознать не получается? Ну и что, что лицо всё опухло и face ID не распознает, давайте по радужке. Глаза распухли и не открываются? И пальцев целых нет для отпечатка? А голос? Гортань обожжена? Ай, какая неприятность! Нет, ждать пока придет в себя и говорить сможет некогда. Из выживших солдат больше никто по параметрам не подходит. Не отказываться же от выручки… то есть, от спасения нашего солдата из-за такой глупости?
В какой одежде, говорите, её привезли? Погоны, нашивки рассмотреть успели? Срезали ещё в приемной и выбросили? Это вы зря. И жетона нет, как же так! Что значит, она может быть не из наших?! Сюда только наших раненых привезли, картель своих утащил. Вот, здесь написано – в отряде было три женщины. Одна опознана, двое числятся пропавшими. Сержант, сорок лет, мать двоих детей и рядовая, двадцать лет. А наша неизвестная, говорите, моложе тридцати и не рожала? Значит, точно она - рядовая Селеста Моралес. Моралес! Просыпайся, скажи привет и помаши ручкой в камеру. Что, не можешь помахать? Ну, ты не расстраивайся. Сейчас мы тебе новые ручки приделаем, ты только кивни и скажи, что согласна. Понимаешь? Повтори: «Да». Ага, вот так, молодец. У тебя будет две новых руки, а у меня — два недостающих контракта! Отлично поработали, спи дальше.
В фургоне воцарилось молчание. Все переглядывались, не зная, что сказать.
– Так ты, получается, не Селеста? – спросил Роман недоуменно.
Моралес кивнула.
– Меня зовут Тереза Мария Рохос. Селестой я стала семь лет назад. Эти олухи из «СайберХарт» осознали ошибку слишком поздно. Огромные деньги уже потрачены на протезы сделанные специально под меня, госбюджет оплатил мне дорогостоящие операции и последующий курс реабилитации. Не знаю, что стало с придурком-представителем, может уволили, только ситуацию было уже не исправить. Видимо, юристы сайберовские решили, что, если признать ошибку, ущерб будет больше. Я боялась очень, что меня назад отправят, говорила, мол, не помню ничего. Дурочкой прикидывалась.
Они и ухватились за эту историю. Сказали, что при установке чипа у меня повредилась память и отправили в учебку. Там же мне сделали новое айди с биометрией, а старое айди Моралес быстро отовсюду удалили. Всех предупредили, чтоб не удивлялись, что я рядового от командира не отличаю и ничего про себя не помню. Мол, шибко покалеченная. А я тогда даже по-английски почти не говорила. Читать не умела. Всему научили меня инструктора, молодцы.
Тех, кто знал настоящую Моралес, в живых осталось немного и я с ними не встречалась никогда. Из родственников – только тётка у неё была, сайберы ей солидно приплачивали, чтобы про племяшку свою не вспоминала. А через пару лет тётка тихо скончалась во сне, вроде как по естественным причинам. Саму Моралес, наверняка, взрывом так раскидало, что ни собрать, ни опознать. И сайберы хорошо все хвосты подчистили. Мне угрожали тоже, убеждали, что у меня с башкой нелады, и, если я вдруг начну считать себя кем-то другим, меня быстро упекут в психушку, снимут протезы, пустят на органы.
Моралес хрипло рассмеялась.
– Это я тогда глупая была, всему верила. А теперь понимаю – это они меня бояться должны, а не наоборот. Я давно не маленькая беззащитная девочка и никогда уже ею не буду, слава святому Себастьяну! Ну и пусть больше никто не назовет меня «linda», зато любой, кто полезет ко мне, огребет вот этими ручками, – Моралес сжала железные кулаки. – Ну, чего скисли? Всё в ажуре! Моя история ещё не самая грустная, мы тут все хлебнули дерьма, только не все в прямом смысле.
Она рассмеялась хрипло, Джонсон фыркнул.
– Джонсон вот может вам рассказать, как его чуть в сортире не утопили. Он ведь в казарму прямиком с нар, правда, Джей Джей?
– Все и так знают, Моралес, – скривился Джонсон. – Говорил же, что не люблю болтать о прошлом. Хуже тюремных воспоминаний – только детские.
– Почему? – не понял Роман. – Как детство может быть хуже тюрьмы?
– А вот так. В тюрьме кормят три раза каждый день. Есть кровать, собственная, с которой тебя никто не сгонит и которую никто не заблюёт. В тюрьме меня впервые по имени стали звать.
– А как звали раньше?
– Малой, шкет, ублюдок, мелкий засранец. Я родился в чёрном квартале, в гетто. Никакой бумажки о рождении никто не завёл, всем было насрать – родился и родился, хрен с ним. И имени мне никакого не дали. Я не знаю не только, кто мой отец, но и даже кто мать. В нашей квартире жила такая куча женщин разного возраста и толпа детей, я сам не знаю, кто кому какой родственник. Меня никто никогда не называл сыном. Взрослые почти всё время или пьяные, или обдолбанные. Старшие дети всегда присматривали за младшими, а они появлялись каждый год. Всё моё детство прошло под плач голодных младенцев и матерную ругань. И в школу я не ходил никогда. Воровать стал с малых лет. В банду хотел попасть, но не взяли – не прошел посвящение. С подросткового возраста с зон не вылезал. Первый документ мне копы выправили, когда загребли в ломбарде с краденой мобилой. Назвали Джон Доу – это такое имя у копов для всех неопознанных.
Совершеннолетие
