Онлайн
библиотека книг
Книги онлайн » Разная литература » Эстетика звука в советском и постсоветском кинематографе - Юлия Всеволодовна Михеева

Шрифт:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 16 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 54
Перейти на страницу:
до осознания метасмысла происходящего (и через это – сблизить, собрать и объединить в человеческую общность). «Высокое сознание отличает человека от других существ. Но живем мы бытовым сознанием… Чтобы бытовое сознание стряхнуть, поднять зрителя к высокому сознанию, то есть вернуть его к его сути, необходимо потрясение. Для этого требуются острые, шоковые формы»[119].

Эпизоды «зла» здесь, как и в «Агонии», сопровождаются легкой танцевальной музыкой, но здесь уже впечатление ужаса полнейшее, поскольку музыка звучит не за кадром, а в самом кадре (патефон в эпизоде сжигания людей), и сама музыка – не экзотическое танго, а народные, из прошлой жизни «Коробочка» и «Марусенька». И финальный «обратный отсчет» групповых фотографий из «Агонии» (от снимков императорской фамилии, выпускников аристократических заведений и пр. и пр. – к фотографиям сестер милосердия и, в конце концов, солдатских гробов) преобразуется в «обратный отстрел» Флёрой все более молодеющего лица Гитлера из прокрученной в обратную сторону немецкой хроники (фоном – какофония из звуков выстрелов и взрывов, обрывков речей фюрера, музыки Вагнера, немецких маршей…). И на пределе ненависти – вдруг видение Другого! (невозможно забыть в этом моменте экстатическое выражение лица мальчика-старика Флёры – актера Алексея Кравченко). И невозможно выстрелить в портрет матери с младенцем – невозможно разрушить образ христианского единения и спасения в любви, это узрение запредельного, продолжения бытия за пределами ада, сотворенного человеком на земле… По щеке Флёры скатывается слеза, а за кадром начинает звучать «Lacrimosa» («День слёз») из «Реквиема» Моцарта (стазис). В финале эта божественная музыка продолжает звучать, когда партизаны уходят в заснеженный лес, а камера в последнем кадре резко взмывает к верхушкам деревьев, в небо…

«После “Иди и смотри” у меня возникло ощущение, что я избыл себя. И чтобы продолжить свой путь в искусстве, я должен сделать что-то невозможное, на преодолении непреодолимого совершить прорыв к себе новому, к себе незнакомому. Не устаю вспоминать слова Андрея Платонова из письма к жене: “Невозможное – невеста человечества. К невозможному летят наши души»[120].

В 1979 году Лариса Шепитько и несколько членов ее съемочной группы трагически погибли в автокатастрофе на съемках фильма «Прощание с Матёрой». Элем Климов, до конца своей жизни не смогший смириться с потерей Ларисы, нашел в себе силы доснять в ее память этот фильм. Повесть «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина стала у Климова символичным «Прощанием» (1982) – прощанием с русской деревней, с матерью-землёй, которая есть осязаемая святыня и от которой навсегда отрывают человеческую душу…

«Мать – сыра земля! Мать – сыра земля! Ты освященна, ты благословенна… Всеми ты царями царь, будь ты кроток, будь ты милостив…» – бесконечно заклинает высшие силы бабка Дарья, припадая к земле. Дарья чувствует через землю творимую на ней, на земле, неправду. И потому так естественно, из нутра, говорит она почти словами апостола Павла: «Чего не хочет человек – то и делает. Ему, может, плакать надо – а он смеется, смеется…» («Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» – слова апостола Павла из Послания к Римлянам). Человек для Дарьи – «христовенький». И Матёра – «христовенькая». И всех пожалеть надо… Но советской власти никого и ничего не жалко – «жалость унижает». И Матёра должна уйти под воду для новой ГЭС. Для Дарьи прощание с Матёрой – это долгий погребальный ритуал. Она долго прощается с покойными родителями на кладбище: «Видите, какая я стала? Разве можно меня к живым? Я ваша, ваша! К вам мне надо… Тянет земля, так тянет…» В последнюю ночь перед затоплением деревни Дарья омывает свой дом, как покойника, вешает на окна белые занавески, украшает комнату охапками свежих полевых цветов. Утром дом ее и душа ее готовы к смерти в огне…

А в это время люди, затопившие свою родную деревню, плывут на лодке в непроглядном тумане. Вдали чуть слышен мерный «погребальный» звон церковного колокола. Заглушив мотор, люди пытаются понять, где находятся, в какую сторону плыть. Один зажигает самодельный факел. Второй начинает кричать: «Матёра!» Крик становится все более и более отчаянным, переходя в надрывный хрип. И тогда его вопль заглушает вой сирены, а на экране появляется лицо «сына-убийцы» Матёры (актер Лев Дуров), который беззвучно кричит нам в лицо (слова четко артикулируются мимически): «Матёра! Матёра!! Мать!!! Мать!!! Мама!!! Мама!!!» При этом вой сирены сменяется оркестровой какофонией музыки, совершенно нестерпимой для уха. И только после этой психологической пытки, после этой оглушающе-немой кульминации (метазвуковой экстазис) наступает катарсис: огромное Древо с вросшей в его тело иконой, символ священной связи Земли и Неба – устоит и под топором, и под пилой, и под ковшом экскаватора, и под огнем «новых варваров», и прорастет вновь сквозь туман (камера медленно движется снизу вверх, как бы внутри кроны, постепенно освещаемой солнечным лучом), обрастая, как живой листвой, звучанием хора, трубы и колокола.

В повести Валентина Распутина такого «выхода из себя» нет. Павел (герой Льва Дурова в фильме) не только не кричит, но вообще голосово в этом эпизоде не проявляется. В повести он «тревожно затаившись, забылся». Мы можем увидеть лишь тихое, горькое смирение людей перед свершающимся неизбежным злом (далее курсив мой. – Ю.М.):

«Павел смирился: будь что будет. Он уже не подсказывал Галкину держать ни вправо, ни влево, тот правил куда-то, в какую-то пустоту, самостоятельно. Затих, смирившись, и Воронцов, он сидел с опущенной головой, бессмысленно глядя перед собой красными, воспаленными за ночь глазами, но время от времени не забывал расталкивать дремавшего рядом Петруху. Петруха встряхивался, выходил на борт и глухо и безнадежно кричал, едва слыша себя, все то же:

– Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Эй, Матёра!

Затем возвращался и, наваливаясь по-братски на Воронцова, опять засыпал. В конце концов, отчаявшись куда-нибудь выплыть, Галкин выключил мотор. Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман и ничего, кроме воды и тумана»[121].

Элем Климов, собирая в этом кульминационном эпизоде всю свою боль, всю мучительность чувства потери, все отчаяние человека покинутого, делает его смысл огромным, далеко выходящим за пределы значения частного события. И конечно, звуковое решение этого эпизода имеет не меньшее значение, чем визуальный ряд. Особое значение уже не раз упомянутого нами колокола как звукового символа иного, преображенного мира непревзойденно передано великим русским поэтом Ф.И. Тютчевым:

Мне снился сон, что сплю я непробудно,

Что умер я и в грезы погружен;

И на меня ласкательно и чудно

Надежды тень навеял этот

1 ... 16 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 54
Перейти на страницу: