— Больно? — я присаживаюсь и протягиваю руку к ноге. — Дай посмотрю.

— Да уйди ты наконец!

Кричит. Я, когда в первый раз с Лентяя упала и ногу подвернула, тоже кричала, плакала даже, а этот — нет.

— Не уйду, — его упрямство придает мне сил. — И тебя не оставлю. Ты, наверное, ногу подвернул, когда падал. Я отвезу тебя в замок. Он там, видишь? Давай, помогу подняться.

Я протягиваю руку, но мальчик пытается подняться сам. Падает. И опять пытается — упрямый. Я вздыхаю, как мама, когда отец отказывается пить целебные травы, отхожу и подвожу Лентяя.

— Забирайся. Я подержу. Только аккуратнее.

— Да помолчи ты, — шипит мальчик, подползая к пони и хватаясь измазанными землей пальцами за стремя, — сам разберусь.

— Разберется он.

Я бурчу тихо, но в ответ доносится:

— А я слышу.

— Вот и хорошо, — я смотрю на него в упор. И язык показываю, пусть мама и говорит, что это некрасиво.

А он почему-то улыбается. Странный какой-то.

Я проверяю, хорошо ли он держится и беру поводья.

— Стой! — летит мне в затылок, когда я уже собираюсь сделать первый шаг.

— Что? Больно?

Ехать за подмогой самой? Но как его оставить?

— Ты, — он сдвигается в седле, — Тоже садись.

— Нельзя, — я улыбаюсь от облегчения. — Лентяю тяжело будет. И тут близко совсем. А я сильная. Меня папа даже лук подарил! Я тебе покажу, как приедем. Ты только потерпи еще немного, хорошо?

— Дар.

— Что?

От удивления я открываю рот и, наверное, выгляжу глупо, потому что он улыбается.

— Меня зовут Дар. А тебя?

— А меня Гвен, — я смотрю на него и, наконец, решаюсь спросить. — А почему у тебя такие длинные волосы?

Он хмурится и я уже жду злого:“Не твое дело, малявка”. Но слышу негромкое:

— Потому что мой отец — король.

Глава 11

Я сидела на холодных камнях пола и пыталась собрать черепки, что еще мгновение назад были кувшином. Вода растекалась, заливая мне ноги, но сил встать или отползти уже не осталось. Сон не ушел. И не просто сон, память, которая должна была умереть вместе с Гвен, но выжила и теперь терновым кустом прорастала мне в душу.

Нет! Не хочу! Заберите!

Заберите у меня это!

Пожалуйста.

Я сжала в кулаке глиняный осколок и смотрела, как срывались с кончиков пальцев вызревшие ягоды терна. Падали в воду с глухим обреченным всплеском. Плыли темно-алыми пятнами. И таяли.

Кап. Кап. Кап.

Тук. Тук. Тук.

Так я стучала, пританцовывая под дверью комнаты, где разместили Дарьена. И сразу входила — влетала, не дожидаясь разрешения. Дарьен хмурился, но я знала: он рад меня видеть. А я таскала ему книги из замковой библиотеки, пересказывала истории старого Гильема и даже выпросила у отца дедовы шахматы. Не обращая внимания на дремлющую над спицами старую Нэн, я забиралась с ногами на покрывало и за потемневшей от времени доской или свитками старой хроники доказывала этому упертому, как мул, мальчишке, что я не какая-то там малявка. А род Морфан и вовсе древностью и славой не уступает королевскому.

Нет!

Боль вспыхнула, пожирая видение. Я заставила себя разжать пальцы, и окровавленный черепок с звякнул о мокрый камень.

Это не твоя жизнь, Алана. Больше не твоя.

У тебя нет прав на имя той девочки, ее память и данное ей обещание.

Ты не она!

И молись. Всеотцу, святым, Праматери Керринтрун. Молись, чтобы Дарьен никогда не узнал.

Я тяжело поднялась. Вытерла окровавленной дрожащей ладонью напрасные слезы и шатаясь побрела к кровати. Двенадцать дней. Еще двенадцать дней, и я навсегда исчезну из его жизни. Потому что рассказать, как адельфи Гвенаэль из рода Морфан превратилась в Алану, я не смогу.

К утру запах выветрился достаточно, чтобы Дарьен не чувствовал себя ожившим деревом хан. Он потянулся. Лениво. Хотелось думать, словно просыпающийся тигр, хотя мастер Бао наотрез отказывался видеть в ученике благородного хищника и всегда сравнивал разве что с медведем. Ленивым и прожорливым. С кулачищами, которыми только кости и ломать. Дарьен посмотрел на руки и с удивлением обнаружил в одной дамскую перчатку. Правую. Кажется, вечером он хотел убрать их, чтобы при случае вернуть хозяйке.

Вот уж убрал так убрал. Ладно, правая есть. А левая где?

Левая нашлась в изголовье. С озадаченным хмыканьем Дарьен подхватил тонкую с пятнами въевшейся краски лайку и зачем-то расправил перчатку на раскрытой ладони. Перчатка оказалась неожиданно маленькой. Изящной. Даже беззащитной какой-то. И разве можно подумать, что ее владелица держала в руках оружие страшнее иглы или веера?

И запах. Тонкий, едва различимый за цепкой вонью коры дерева хан, ароматами вереска, лаванды, мяты и полыни. Запах Аланы, который казался слишком знакомым: до распаляющегося, словно кузнечный горн, дыхания, яростных искр в крови и покалывания в кончиках напрягшихся пальцев. И это было неправильно, ведь он готов был поклясться на книге Всеотца, что не прикасался к Алане до вчерашнего вечера.

Тогда почему голова гудит, как после увесистой затрещины мастера Бао?

Рассеянно потерев затылок, Дарьен засунул обе перчатки под подушку и принялся оттаскивать мебель, освобождая пространство посередине комнаты. Со странностями он разберется после. А сейчас — разминка, и с маршрутом определиться, и пожертвование для обители не забыть. Кора эта привозная, наверняка не из дешевых. Десяти золотых хватит? Или лучше двадцать? Крестная опять отмахнется. Попробовать передать через Алану? И она, вроде, говорила что-то о постоялых дворах. Точно, вот же список. А карта? Где-то тут была карта.

Дарьен привычно опустился на пол, скрестил ноги, развернул дорожную карту и с головой ушел в маршрут и заметки, набросанные аккуратным почерком. Сквозняк взъерошил отливающие медью волосы, и на миг показалось, что по ним от макушки до шеи ласковым касанием прошлись чьи-то тонкие сильные пальцы.

К первой трапезе Алана не пришла. И все время, что монахиня бубнила псалмы из книги Всеотца, Дарьен то и дело останавливал взгляд на пустующем месте за столом. Он ведь видел ее сегодня. Мельком во время утренней службы. Алана стояла у дальней скамьи рядом с грозного вида монахиней и выскользнула из храма прежде, чем он подошел. Неужели ей стало хуже?

Справа, отвлекая, вздохнула Эльга. С выражением величайшей скорби сестра водила ложкой в тарелке с кашей, кривила губы и вздыхала так, словно жизнь ее — суть череда бесконечных страданий. Белек чудила со вчерашнего дня. И все разумные