— Это ведь вся ваша епитимья?

— Что это? — мне стоило усилий не повернуться на звук его голоса.

— Всенощное бдение и молитвы?

— И два дня работы в госпитале.

— Два?

Даже не глядя, по одной только интонации я поняла, что он нахмурился.

— Да. Но не волнуйтесь, Дарьен, я приступлю к работе с утра и не задержу вас дольше необходимого.

— Я не понимаю, — он говорил так, словно не слышал моих последних слов, — отец Этьен сказал мне прийти к исповеди после утренней службы и заверил, что епитимья будет необременительной.

Чтоб этому женоненавистнику в чертогах Всеотца кусок в горло не лез!

— Вы мужчина, — я повела плечами, пытаясь стряхнуть кипящее раздражение, — а нам женщинам невместно. Наше оружие — молитва. И после строгой епитимьи я это уж наверняка уясню и десять раз подумаю, прежде чем в живого человека ножом тыкать.

— А вы подумаете?

Святая Интруна, пусть он перестанет улыбаться.

— Нет, — я схватила запретный плод и пожелала отцу Этьену несварения от его напыщенной, желчной святости, — но потом обязательно помолюсь.

От тихого смеха Дарьена в храме, кажется, стало светлее.

— А на меня вы за что злитесь? — неожиданно спросил он.

— Разве я злюсь на вас?

На недоумевающую полуулыбку и чуть приподнятую бровь ушли последние крохи моего самообладания. Он наклонился — я едва удержалась, чтобы не отпрянуть — и долго рассматривал мое лицо в призрачном свете свечей.

— Злитесь. И сильно.

— Нет.

— Обманывать нехорошо, — сказал Дарьен мягко, словно ребенку.

Кожура треснула под моими ногтями и запах яблок поплыл к алтарю, смешиваясь с ароматами фимиама и умирающих свечей.

— Вы? — прошипела я, калеча плод в тщетной попытке держать лицо. — Говорите это мне? После того как упомянутый в контракте объект исключительной ценности оказался принцессой Арморетты?!

Сок пачкал ладонь и одежду, а я перечисляла в голове имена святых, чтобы отвлечься от обиды, накатывающей штормовыми волнами, разом посерьезневшего лица Дарьена и бедного яблока, которого было жалко. До слез. Для меня еще никто не воровал яблок.

— Скажите, — что-то в его голосе не позволил отвести взгляд, — если бы вы с самого начала знали, что нам предстоит везти знатную девушку, то отказались бы? Какой бы ни была награда?

— Не знаю, — под его взглядом сердце ныло, будто в нем поворачивали вертел. — И увы, не узнаю никогда, ведь вы, Дарьен, не дали мне выбора.

Он дернулся, словно я прошила его стрелой.

— Вы всегда можете…

— Не надо, — мои слова были тише дыхания, — вы лишили меня своего доверия, пощадите хотя бы мою гордость. Я выполню наш контракт, Дарьен. Просто мне казалось, — я сглотнула полынно-горькую слюну, — из всех заказчиков вы последний, кто станет играть втемную.

Глупо расстраиваться. Он ведь ничего мне не должен, точнее, должен. Его светлость обязан выполнить условия контракта, и для это я, памятью наставницы клянусь, доставлю принцессу в столицу. Обеспечу, как и обещала, будущее Жовена. А все эти истории о дальних островах и зверях с двумя хвостами, участие почти дружеское, безумную ночь в Брокадельене и яблоко это дурацкое забуду!

Я думала, после моих слов он уйдет. Не ушел. Сидел, смотрел в зыбкую темноту, словно пытался разглядеть там что-то. А я слушала его сердитое дыхание, украдкой посматривала на пальцы, сдавливающие дерево скамьи, и ждала.

Хотя чего мне еще было ждать?

— Простите, — сказал он, и я перестала дышать. — Я не могу открыть вам всего, я связан клятвой, но с этого мгновения обещаю, где это возможно, говорить правду. Мне нужна ваша помощь, Алана.

Я смотрела на него, как жители Кессона на скалу, которая, повинуясь желанию святого Кинана, просто сорвалась с места и уплыла.

— Помощь? Но ведь у нас контракт.

— Да к екаям, — он осекся, нервно провел ладонью по волосам, и мое сердце прыгнуло в горло.

Я помнила этот жест. Вот только откуда?

— Я обещал брату, — Дарьен отпустил многострадальную спинку храмовой скамьи, — доставить Эльгу в столицу. Быстро, по-тихому, невредимой и, — он нахмурился, подбирая слова, — нетронутой.

От удивления у меня вытянулось лицо.

— Это важно, очень важно. Для всех. И без вас, — он хмыкнул, словно признавая поражение, — мне не справиться. Вы нужны мне, Алана.

Что?! Кажется, я краснею. Медленно, предательски и хорошо, что в соборе темно, а кожа у меня смуглая от природы.

— То есть, семь демонов…

— Не надо, Дарьен, — я вогнала зубы в яблочный бок.

Сладкое. И наверняка утром я пожалею.

— Рассказывайте, — сказала прежде, чем отхватить второй кусок. — Как мы будем везти ее высочество?

Точно пожалею.

Но сейчас яблоко, которое я съела полностью, не оставив ни семечка, и улыбка, осветившая лицо Дарьена, того стоили.

На завтрак, подаваемый в аббатстве после полуденной службы, я прибежала из госпиталя. На обманки в виде воды и даже подогретого вина с травами, которое я тайком отхлебнула, живот уже не велся. Мне грезились блинчики, пироги с зайчатиной, сладкие пирожные или на худой конец ячменная каша с салом.

Длинные столы в просторной, залитой солнцем трапезной уже заставили нехитрой утварью, и сейчас женщины наполняли деревянные тарелки кашей, клали рядом вареные яйца, сыр и промытые в кипятке овощи. Лили в глиняные стаканы сидр и помогали всем поскорее рассесться. Монахиня на хорах уже открыла книгу Всеотца, чтобы сопроводить трапезу душеспасительным чтением. Осматривая скамьи в поисках свободного места, я наткнулась на взгляд аббатисы и, повинуясь приглашающему жесту, побрела к столу, за которым собрался цвет местного общества, включая, разумеется, Дарьена и принцессу.

— Алана? — удивлению в его голосе я была обязана наряду.

Сменить дорожную одежду на синее монашеское платье-хабит и белый чепец меня заставила безраздельно царившая в госпитале сестра Юстиния. По ее неоспоримому мнению, простоволосая женщина в штанах будила в больных греховные мысли. Я не возражала, а после того как одного из них вырвало, была ей даже благодарна.

— Вам идет, — язвительно прощебетала ее высочество, — может, задумаетесь о духовной стезе? Это куда достойнее, чем… Фу, почему у меня каша пресная?!

— Потому что вчера ты жаловалась на мед и орехи, — тон аббатисы был безмятежен, как воды озера Вивиан в безветренный день.

Скала, а не женщина. Уважаю.

— А сегодня я хочу с медом!

— Вот, — Дарьен подвинул свою тарелку, за что заработал строгий взгляд аббатисы.

Сказать она ничего не успела — дребезжащий голос монахини понес по залу слово Всеотца. И если