Шрифт:
Закладка:
А вот последние вспоминать не следовало совершенно.
— Отпустите меня, — она все еще старательно не смотрела ему в глаза, — пожалуйста.
— Уверены?
И пауза перед коротким: «Да» — сказала Дарьену именно то, что хотелось услышать.
Он аккуратно поставил Алану на ноги и, помедлив, отпустил.
— Благодарю.
Подхватив с грубого шерстяного покрывала свой кафтан, Алана медленно и с прямой, как мачта, спиной пошла к двери.
— Проводить вас?
Он поспешно нырнул в рубаху и потянулся за правым сапогом, но глаз с упрямицы не спускал: вдруг опять плохо станет, а пол твердый, ударится еще.
— Нет.
— Ну, значит, просто прогуляюсь. Я говорил вам, что люблю прогуляться перед сном?
— Да. Нет, — она надела кафтан и, похоже, сражалась с пуговицами. — Вы говорили, но провожать меня не стоит.
— Бросьте, Алана. Неужели вы думаете, я отпущу вас одну после того, как вы потеряли сознание от усталости? — Дарьен поднялся. — Выбирайте. — сказал он подойдя и все же не взяв ее под руку, — или вы позволяете вас проводить, или я уступаю вам свою кровать.
Она громко и почти зло втянула носом воздух.
— До входа в дормиторий, — а вот выдох вышел каким-то обреченным. — дальше вам нельзя.
Всю обратную дорогу Дарьен насвистывал, а зайдя в комнату, обнаружил, что она забыла перчатки. И запах вереска.
Подковы Лентяя сминают лиловый ковер, изредка позвякивая о серые спины валунов. Я поворачиваю голову, чтобы увидеть вздымающиеся на горизонте башни Чаячьего Крыла — самостоятельно мне разрешают ездить только в пределах видимости и никогда на север. Но сегодня Брокадельен не манит меня. Моя цель — Утес Великана с которого, говорят, можно услышать звон колоколов Кер-Ис, а в солнечный день даже увидеть светлые башни затонувшего города.
В замке суматоха — родители ждут важных гостей — и мне удается ускользнуть. Со мной железный нож — дар отца и теплый плащ с узорной каймой, сотканный материнскими руками, а сердце мое полно решимости. Я сжимаю колени, и Лентяй прибавляет шагу. Нужно доехать до утеса и вернуться, пока дома не поднялся переполох.
Фигуру на фоне серого, как прадедов доспех, неба, я замечаю издалека. Точнее, не ее — сперва я вижу волосы. Длинные, длиннее чем у меня, они летят, словно подхваченный ветром плащ. Я замираю, завороженная этой живой волной, а Лентяй все трусит вперед. Ближе к фигуре, балансирующей на самом краю утеса.
Я прихожу в себя резко, будто кто-то бросил пригоршню снега за шиворот.
— Назад! — кричу я, поспешно выпадая из седла. — Отойди назад!
— Уходи!
Ветер доносит звук хриплого, ломающегося голоса. Мальчик?! Я не знаю, кто он и как оказался здесь. Но глаза мои говорят, что он человек, и сейчас его жизнь в опасности: скалы Бру-Калун коварны, а каменные зубы, выступающие из воды, остры.
— Там скользко, — я пытаюсь говорить спокойно, но строго, как мама. — И обвалиться может.
— Уходи, я сказал!
Вот же ж! Топаю ногой от злости. Ну как он не понимает?!
— А я говорю, там опасно!
— Уходи! — он кричит так, будто ему больно. — Я тебе приказываю!
— Вот еще! — гордо вскидываю подбородок. — Ты на моей земле! Это Я приказываю: отойди от края!
— Я тебе сейчас…
Он резко поворачивается, и я вижу бледное лицо с закушенной нижней губой. И блестящие глаза, синие, словно море летом. Но в следующий миг эти глаза становятся большими, как плошки, кулаки взлетают в воздух, и под мой вскрик упрямец заваливается.
Святая Интруна, спаси и защити!
Я подаюсь вперед и вижу, что мальчик, хвала Интруне, успевает извернуться, плюхнуться на живот и отчаянно вцепиться в землю. Ноги в богато украшенных сапогах пинают пустоту.
— Замри! — кричу я, и он наконец-то слушается. — Не шевелись!
Я оглядываюсь по сторонам, но натыкаюсь только на вопросительный взгляд пони. Вокруг ни души, и я никак не успею привести помощь. Хмурюсь, думая, как бы поступил отец. Мои пальцы сжимаются на рукояти ножа, и ткань плаща гладит их, даря мне идею.
— Я тебя сейчас вытащу!
Мальчик молчит. Только смотрит на меня, и в синем взгляде я вижу страх. И отчаянное желание выжить. Не колеблясь, срываю плащ, подхватываю один из валяющихся под ногами голышей и увязываю в ткань, чтобы ее не сносило ветром. А затем аккуратно бросаю.
Синяя полоса ложится на стебли вереска, связывая меня с упрямо цепляющимся за жизнь мальчиком.
— Сможешь подтянуться? — спрашиваю, ложась на живот.
Святая Интруна, спаси его, и я закончу вышивку к твоему дню! Клянусь честью рода Морфан!
— Ты не удержишь, малявка, — мальчик скалится, но голос его дрожит. — Уходи!
— А ну лезь давай! — прикрикиваю я и добавляю несколько слов, подслушанных, на тренировочной площадке, когда командир гарнизона гонял новичков.
Он вздрагивает и перехватывает ткань, которая натягивается тетивой, и я молюсь святой Интруне и совсем немного той, чье имя мне запрещено называть, чтобы сил моих хватило. Ладони горят, словно я по глупости сунула их в большой очаг. Мальчик ползет медленно, упираясь локтями, и, очевидно, старается не рассчитывать только на мою силу. И все же он тяжелый, слишком тяжелый для меня.
Святая Интруна, спаси и защити!
Наконец, носки высоких кожаных сапог скребут по земле. Мальчик замирает, зарывается носом в вереск, а потом резко переворачивается на спину. И лежит, раскинув руки. Дышит. А лицо, обращенное к небу, такое счастливое. Красивое.
— А ты молодец, малявка.
Да чтоб тебе жабой стать!
Рывком я подтягиваю к себе мятый плащ. Грязный — опять мама огорчится. А все из-за этого! Кого?
— Кто ты? — озвучиваю прыгнувший в голову вопрос. — И откуда тут взялся?
— Не твое дело, — говорит он таким тоном, что у меня просыпается немедленное желание его стукнуть.
Я подхожу, наклоняюсь над ним и приказываю:
— Назовись!
— Отстань!
— Не отстану!
— Почему?
Он приоткрывает синий глаз.
— Потому что, ты на моей земле. И по праву баронессы требую тебя назваться!
Я пытаюсь подражать отцу, и даже подбородок выпячиваю, как он. И глаза, хотя они у меня мамины, прищуриваю. Но мальчишка этот только садится и фыркает:
— Иди ты знаешь куда, баронесса!
И пытается встать, но падает и, сцепив зубы, бледный, как молоко, хватается за лодыжку. Ему больно, по лицу же вижу, что больно, а он