Нужно одеться. И Дарьена плащом накрыть, он же так и уснул без рубашки. Только штаны натянул. А зачем мне сопливый герцог?

Я хихикнула, прижав пальцы к губам.

Странно. Вода из ручья, а соленая.

И волосы. Откуда я помню его волосы?

Я уснула, сидя между безмятежно улыбавшимся Дарьеном и корриган, не посмевшей посягнуть на отданное Богине. А утром в его глазах не было памяти о прошлой ночи.

Праматерь Керринтрун справедлива, доченька.

Я помню, мама.

Вот только справедлива не значит добра.

Все забывается, девочка. Поверь мне.

Я верю, наставница, но та ночь не забылась. Хотя прачка-время, отдам ей должное, выбелила, пусть и не до конца, мою память, и я перестала просыпаться в холодном поту. Снова научилась дышать. Смеяться. Жить.

Теперь я знаю, нужно просто запастись терпением. Не зря же говорят, это главная добродетель.

— Доброе утро, Дарьен, — его имя задержалось на языке каплей верескового меда. — Нет, ничего. Просто сон.

Сон.

И вернувшаяся головная боль — хороший предлог побыть рассеянной. Не настолько, чтобы въехать в болото, но достаточно для молчания. И хмурой складки, которая, я знаю, наставница, совершенно меня не красит.

Я старалась смотреть на дорогу. Деревья в чехлах изумрудного мха, веера папоротника, травяной покров с цветами-самоцветами и кусты ежевики, а видела растрепанные ветром каштановые пряди и приподнятый в улыбке уголок губ. Загорелую полоску кожи над низким воротником куртки. Широкую спину, наверняка сохранившую следы моих ногтей. И глаза, которые больше не горели желанием. Когда мы наконец-то подъехали к границе Брокадельена, мое сердце спотыкалось, как раненая лошадь.

Прежде чем покинуть лес, я спешилась и, прижавшись лбом к стволу старого вяза, прошептала слова благодарности. Брокадельену за то, что отпускает. Богине, за спасенную жизнь. Крестному. Его владения далеко, но, возможно, он услышит.

— Я в порядке, — кора щедро делилась теплом. — И у Жовена все хорошо.

Я не была дома восемь лет и не видела крестного с тех самых пор, как он оставил нас в Седонне. Вяз зашумел, качнул веткой, прощальным подарком опуская мне на голову зеленую сережку.

Из леса мы вынырнули прямо на дорогу. По широкой полосе земли, утоптанной до каменной твердости, спускались в Кастальскую долину телеги, карета и десяток пилигримов.

— Ну вот, — Дарьен приподнялся на стременах, чтобы лучше разглядеть постройки аббатства, которые отсюда казались кукольными, — мы живы, здоровы и даже успеем к вечерней трапезе. Разве это не отлично?

Он посмотрел на меня. И улыбнулся.

Святая Интруна, дай мне силы!

Глава 8

Алана не улыбнулась. Даже той светской улыбкой, которые после возвращения ко двору превращали жизнь Дарьена в бесконечное представление театра Но. И, он понял это за короткие дни дороги, были причиной досадного, словно воспалившаяся заноза, раздражения. А Брокадельен совсем ее вымотал: скулы заострились, губы сжала плотно, волос не пройдет, глаза же, затененные полями дорожной шляпы, смотрели настороженно. Даже под прицелом арбалета Алана держалась спокойнее. Дарьен, как и все жители Арморетты вырос не в страхе, нет, освященные милостью Всеотца не боятся злобных демонов-фейри, в разумном опасении перед Брокадельеном. Но за двенадцать лет странствий зло сказочное поблекло перед чудовищами, порожденными изнанкой человеческих душ. А лес?

Хороший лес. Красивый настолько, что Дарьен даже пожалел о своей полной неспособности к изящному выражению чувств. Брокадельен напомнил ему развалины древнего храма, куда он случайно забрел во времена ученичества у мастера Бао. И как выяснилось после, провел там два дня. Саке оказалось крепким, а толстый монах в соломенной шляпе рассказывал такие уморительные истории, особенно та, про распутную вдову и тануки.

— С вами точно все в порядке?

— Да.

Алана вцепилась за поводья, как матрос на швыряемом штормом судне в такелаж, но не остановилась. Даже темпа не сбавила, наоборот, упрямо дернув подбородком, она подняла своего мерина — до чего ж злопамятная скотина, демоны его сожри — в галоп.

Всеотец Вершитель, какая из нее лиса? Невысокая, ловкая, неприметная, но только на первый взгляд, — бакэнеко, кошка-оборотень. Встреться они на Рассветных, он бы ни капли не удивился, заметив под одеждой полосатый хвост.

Ветер заржал, отзываясь на движение хозяина. Стройная колоннада тополей, отделяющая от дороги монастырские поля и виноградники, смазалась, словно живописец провел по ней широкой кистью. Заслышав приближающийся стук копыт, Алана обернулась и с моряцким присвистом дала своему буланому шенкелей.

Даже так?

— Давай, Ветер, — азартно шепнул Дарьен, — поймаем эту кошку.

А ее скотина оказалась не только злопамятной, но и быстрой.

Кастальское аббатство ордена святой Интруны походило, скорее, на крепость. Впрочем, насколько Дарьен помнил историю, были времена, когда высокие, в два человеческих роста, стены обители укрывали от мира не только сестер и живущих при монастыре мирян, но и крестьян близлежащих деревень. А их в округе было множество: плодородная почва, рукав Суатры, мелкий для судов, зато для лодок, орошения и рыбных садков — в самый раз. И пусть земли, на которых стояли все обители, принадлежали короне, десятина, идущая ордену, была щедрой даже в голодные времена. Все искали покровительства Интруны, дарующей руками святых сестер, чудо исцеления. Пять столетий назад только оно уберегло земли и народ Арморетты от Черного Мора, выкосившего соседние страны. Тогда Хюнвар Мудрый, вопреки советам отцов церкви, даровал немногочисленному еще ордену святой Интруны широчайшую автономию и привилегии.

Хильдерик сказал, а Дарьен не видел причин не верить брату, что отменой эдикта Хюнвара королева-регент отблагодарила нынешнего Верховного Прелата за аннулирование отцовского завещания. Через неполную неделю после похорон назначенный покойным королем Харольдом регентский совет был распущен, а Дарьен лишен закрепленного в том же завещании статуса принца крови и выслан из страны.

Двенадцать лет.

Два нарушенных обещания.

И если первое, данное отцу, он еще успеет выполнить, то второе… Второе все еще отзывалось в сердце глухой болью. Когда после возвращения Дарьен впервые столкнулся с постаревшей королевой в коридоре дворца, ему стоило неимоверных усилий не схватить Гизельду за горло. Не встряхнуть, чтобы блеклые, словно рыбьи, глаза расцветил ужас. Сдержался, спасибо трем сотням ступеней. А она сделала вид, что не замечает его. Как в детстве. Только тогда Гизельда срывала на нем зло за отцовскую любовь, сейчас — за любовь брата. Короновавшись, Хильдерик, которого, казалось, всегда интересовали лишь книги, музыка, вздыхания под луной да балет, приструнил матушку. И последний год настоятельно советовал вдовствующей королеве удалиться в монастырь. Дарьен всегда говорил отцу, что малыш Хиль еще всем покажет.

Хлопнуло