Лиственные леса, сквозь которые Ярмарочный тракт вился к Столице, еще сияли всеми оттенками багряно-желтого. Но в воздухе уже несколько дней витало предчувствие того, самого первого, мороза, который в одну ночь сорвет богатые драпировки и обнажит угрожающе-уродливые жадные руки искривленных сучьев.

Путешественники всех мастей торопились воспользоваться благоприятной погодой, и мощеный тракт был полон путниками, всадниками и повозками, движущимися в разных направлениях. Так же полны оказывалась вечерами придорожные таверны и городские гостиницы, где с ног сбивались служки и хозяева, пытаясь успеть за наплывом гостей. Приближалась зима, с ее холодными короткими днями, когда считанные гости постучат по стойке монетой, требуя еды и крова.

Но суетились и лихие люди вдоль коронного тракта, и ровно по той же причине: вот-вот мороз заставит деревья сбросить листву – и сразу станет сложнее устраивать засады в прозрачном лесу, в драном кафтане хоронясь в тощем подлеске на холодной земле. Да и купеческие караваны станут редкостью. А следом придет зима с ее снегами, на которых каждый след – как вердикт судьи на протоколе дознавателя. Не набегаешься от конных патрулей. Да и по морозу не сильно то в засаде посидишь. Поэтому и лютовали разбойники в последние дни осени особо дерзко, выслеживали караваны побогаче, надеясь на короткие дни, ранние сумерки, осеннюю распутицу, внезапность да удачливость.

Потому в каждом трактире, на каждом постоялом дворе крутились соглядатаи местных налетчиков, высматривая богатых путников и купеческие обозы с недостаточной охраной. Шпионом мог оказаться любой - мальчишка, конюх, случайный собутыльник. Кое-где и кабатчики бывали в доле, извещая о потенциальной добыче местных лиходеев. Гости то приедут и уедут, а хозяину таверны тут жить, детей растить. Как можно ссориться с местными авторитетными людьми. Это для чужаков они разбойники, а для своих - добрые соседи.

***

В придорожной таверне холодным осенним вечером было многолюдно.

«Низкий» зал для «низкой» публики, с утрамбованным земляным полом, с длинными составленными столами и такими же длинными тяжелыми лавками был заполнен почти полностью. Вперемежку сидели и местные, деревенские, заглянувшие вечерком на огонек, и проезжие. Ели горячее, степенно выпивали, в основном – местное пиво.

Один стол полностью занимали возчики и охранники каравана менялы. Сколько их было – не понятно, люди входили, уходили, менялись местами. Пили мало, зато ели вдоволь – хозяин явно не скупился. Три фургона и личный возок менялы стояли во дворе, лошади в конюшне – за ними тоже ухаживали сами, местным не доверили. Караванщики вели себя тихо, степенно, но попытавшихся подсесть за их стол двух местных пьянчуг шуганули решительно и сразу. На драку не нарывались, но и панибратства не позволяли.

Меняла – хозяин каравана и старшина караванной стражи сидели за отдельным столом в «высоком» зале, для «благородных» гостей.

Высокий зал был расположен на возвышении, пол устлан каменными плитками. Столы здесь были небольшие, со скатертями, вместо скамей – приличные деревянные стулья. Из полудюжины столов пустовали два.

Один из столов занимала знатная дама лет 24-25, с темными волосами, забранными под крупную серебряную сетку с яркими речными жемчужинами. На даме было дорожное платье из тонкой шерсти цвета терракоты с охряными лентами под горло, и атласная стеганая юбка в тон, прошитая крупными цветами. Привычно вздернутый подбородок и ледяной взгляд светло-серых глаз выдавали породу – чтобы так смотреть на окружающую чернь, надо упражняться с первых часов рождения. О знатности и богатстве кричала каждая выверенная деталь ее туалета.

С ней за столом сидел кавалер лет 19, восторженно взирающий на владычицу своих страстных мечтаний. На спинке его стула висела перевязь с рапирой, модной среди придворной молодежи. Богато изукрашенная рукоять и корзина в художественной финифтью нескромно намекали на немалый достаток. Лазурный цвет перевязи гармонировал с коротким дорожным кафтаном узорчатого шелка. Пышное кружевное жабо выглядывало из-под заправленной за воротник салфетки.

За соседним столиком сидели две скромно одетые юные девушки в целомудренных темных платьях, на которых дама периодически неодобрительно поглядывала. Если судить по немногочисленным украшениям и качеству тканей, скорее компаньонки, чем служанки. Видимо, дама не желала, чтобы девушки слушали куртуазную болтовню кавалера, но и выпускать их из-под контроля не хотелось.

За столом по правую руку и позади от юноши жадно ел мужчина лет тридцати пяти. Брюнет, широкоплечий, с суровым лицом. Его узкий меч, с простой гардой и обмотанной кожаной лентой длинной рукоятью, лежал на соседнем стуле, под правой рукой. В позе мужчины не было настороженности, но позиция спиной к стене и положение меча недвусмысленно говорили о его привычке самостоятельно заботиться о собственной безопасности. На нем был новенький колет светлой тисненой кожи с набитыми чеканными бляхами, рукава кричащего алого пурпуэна в разрезах сияли канареечно-желтым. И хотя богатая перевязь явно вышла из-под тех же рук, что и колет, ножны меча были значительно старше и "видали виды". Выправка и манеры выдавали в нем солдата, а выставленные напоказ тяжелая золотая цепь и массивный золотой браслет столь же грубой работы – наемника. Не рядового, при деньгах и фарте. Он несколько раз обменялся оценивающими взглядами со старшиной охранников, признавая равного, и больше не отвлекался от еды и выпивки. На столе стояла бутылка вина и оловянная чарка.

Вечер шел к концу, путники в большинстве своем заканчивали трапезу. Еще немного и все разойдутся по своим комнатам.

***

В этот момент влюбленный юноша, ритмично размахивая рукой со столовым ножом, начал что-то вдохновенно декламировал своей спутнице. Темноволосый наемник за его спиной замер, недоуменно вслушиваясь в звенящие строчки.

Твой верный раб, я все минуты дня [1]

Владычице Суровой посвящаю.

Когда к себе ты требуешь меня,

Я наслаждением страдание считаю…

Не смею клясть я медленных часов,

Следя за ними в пытке ожиданья,