запястье Дэвида украшено одной-единственной одинокой звездой. Он – вечный пехотинец, занятый исключительно (как я знаю из твоих отчетов) неквалифицированной работой: достает крохи материалов, которые инженеры используют при изготовлении гранат, и штаб-квартира никогда не упоминает его лично в своих пышных речах после каждого нападения. Он никто, неизвестный солдат, забытый винтик. Конечно, меня его незначительность, его неучастие только радует – так он остается в относительной безопасности, не вовлечен в настоящие неприятности. Но я понял, что ненавижу “Свет” не только за то, что он пытается насаждать, но и за то, как упрямо он отказывается признавать заслуги моего сына. Он присоединился к ним в поисках дома – и те в результате отнеслись к нему так же, как и все остальные. Я понимаю, что в этом есть некоторое безумие – был бы я счастливее, если бы на его запястье места не было от синих звезд? Конечно нет. Но это была бы иная печаль, смешанная, возможно, с извращенной гордостью, с облегчением оттого, что раз уж мы с Натаниэлем не его семья, какую-то семью он себе нашел, и не важно, что она такая опасная и чудовищная. Кроме Иден, он никогда никого не приводил домой и не знакомил с нами, не упоминал друзей, никогда не хватался за телефон посреди ужина, чтобы ответить на бесконечные сообщения, не улыбался в экран, набирая ответ. Хотя я никогда не видел его в деле, он постоянно представлялся мне где-то на обочине; мне виделось, что он прислушивается к разговорам, но ему никогда не предлагают что-то сказать. Доказать я это, конечно, не могу, но думаю, что именно отсутствие друзей отчасти виновато в том, что он почти не проводит время с дочерью – он как будто боится заразить ее своим одиночеством, боится, что она тоже будет считать его кем-то несущественным.

Из-за этого мне больно за него. Как нередко бывало – слишком нередко, учитывая, что ему уже двадцать пять, он взрослый мужчина, более того, отец, – я снова представил себе его маленьким мальчиком на детской площадке на Гавай’ях: как другие дети от него разбежались, как уже тогда он понимал, что с ним что-то не так, что-то людей от него отталкивает, что-то отстраняет его, помещает на обочину на всю жизнь.

Что мне остается? На что-то надеяться, стараться сделать все возможное для его ребенка. Я не могу сказать, что собираюсь ее использовать для исправления всего того, что у меня не получилось с ним, – но понимаю, что должен попробовать. Со времен, когда Дэвид был малышом, столько всего изменилось, столько всего исчезло. Наш дом, наша семья, наши надежды. Но детям нужны взрослые. Это не поменялось. Так что я могу снова попробовать. Не просто могу – должен.

Обнимаю,

Чарльз

Дорогой мой Питер,

7 января 2067 г.

Вот кончился очень долгий день в конце очень долгой недели. Я вернулся с заседания Комитета поздно – няня уже несколько часов как уложила Чарли, повар оставил миску риса, тофу и маринованных огурцов. Рядом с миской лежал лист бумаги, на котором толстым зеленым карандашом была проведена раздваивающаяся линия. “От Чарли – дедуле”, – написала няня в правом нижнем углу. Я положил бумажку в портфель, чтобы взять ее с собой в лабораторию в понедельник.

Комитет обсуждал то, что произошло в Великобритании – пардон, в Новой Британии – после выборов. Ты будешь рад узнать, что переход всем показался более гармоничным, чем тебе. И уж совсем не удивишься, если я скажу: по общему мнению, несмотря ни на что, вы приняли неверное решение, слишком мягко отнеслись к населению, уступили протестующим. Все также согласились, что снова открывать метро – безумие. Ты знаешь, я не то чтобы с этим был полностью не согласен.

Поев, я стал бродить по дому. Я теперь так делаю в конце каждой недели. Началось это в первую субботу после случившегося, когда я проснулся – мне снилось, что мы с Натаниэлем снова на Гавай’ях, в том доме, где когда-то жили, но нам столько лет, сколько сейчас. Не знаю, существовал ли Дэвид в этом сне – жил ли в собственном доме, или жил с нами, но вышел по делам, или вообще не рождался. Натаниэль искал фотографию, сделанную вскоре после нашего знакомства. “Я там обратил внимание на кое-что занятное, – сказал он. – Хочу тебе показать. Не могу вспомнить, куда я ее дел”.

В этот момент я проснулся. Я понимал, что это сон, но тем не менее что-то меня заставило встать и тоже пуститься на поиски. В течение часа я ходил с этажа на этаж – это было до еще того, как няня и повар переместились на четвертый, – беспорядочно открывал ящики, брал с полок случайные книги, пролистывал их от корешка до корешка. Я перелопатил банку с разной фигней на кухонной полке – зажимы для пакетов, резинки, скрепки, булавки, все эти необходимые мелочи времен моего детства, все, что сохранилось, пока все остальное менялось. Я пошарил в Натаниэлевом комоде, в рубашках, еще хранящих его запах, в его шкафчике в ванной, в витаминах, которые он принимал, несмотря на то что их неэффективность уже давно доказана.

В те первые недели у меня не было ни права, ни намерения заходить в комнату Дэвида, но даже после того, как следствие завершилось, я не открывал эту дверь и сам переместился вниз, в бывшую комнату Натаниэля, чтобы заходить на третий этаж не возникало необходимости. Я смог это сделать только через два месяца. Бюро оставило комнату прибранной. Отчасти дело было просто в уменьшении объема: исчезли компьютеры и телефоны Дэвида, бумаги и книги, покрывавшие пол целыми грудами, пластиковый раздвижной шкафчик с десятками крошечных ящиков, в каждом всякие гвозди, шпильки, обрезки проволоки, предназначенные для вещей, о которых я старался не слишком задумываться, потому что в противном случае мне самому давно бы следовало настучать на него в бюро. Выглядело это все так, как будто они полностью стерли прошлое десятилетие и то, что осталось – его кровать, кое-какая одежда, фигурки монстров, которые он лепил подростком, гавайский флаг, который висел в любой его комнате с тех пор, как он был малышом, – было его подростковой инкарнацией непосредственно перед тем, как он присоединился к “Свету”, как он, я и Натаниэль разошлись в разные стороны, перед тем, как эксперимент с нашей семьей провалился. Единственным свидетельством течения времени были две фотографии Чарли в рамке на прикроватной тумбочке: первая, которую ему дал Натаниэль, –