Отделение рассчитано на сто двадцать пациентов, но сейчас их около двухсот, и Чарли находится тут дольше всех. За последние девять недель множество детей появилось и исчезло. Мало кто задерживается дольше чем на четыре дня, хотя один маленький мальчик, наверное, на год старше Чарли – лет семи-восьми, – был госпитализирован за три дня до нее и умер только на прошлой неделе, то есть он второй по длительности пребывания. Все здесь – родственники кого-нибудь из государственных служащих или кого-нибудь, кому государство чем-то обязано, – причем достаточно серьезным, иначе они бы не избежали центра перемещения. Первые семь недель у нас была отдельная палата, и хотя меня заверили, что сколько понадобится – столько она у нас и будет, настал момент, когда я сам больше не мог это морально оправдывать. Так что теперь у Чарли двое соседей – а уместиться там могло бы и пятеро. Мы с остальными родителями киваем друг другу – защитной одежды на нас так много, что видны только глаза, – но в целом делаем вид, что никого не существует. Только наши дети.

Я видел, что вы делаете там у себя, но здесь кровать каждого ребенка огорожена стенами из прозрачного пластика, вроде тех, за которыми жили Хирам и Эзра; родители сидят снаружи и просовывают руки в перчатки, встроенные в одну из стен, чтобы хоть как-то прикоснуться к детям. Те немногочисленные родители, которые почему-либо никогда не сталкивались с прежним вирусом, оставившим перекрестные антитела к этому, вообще не могут войти в клинику, – они так же восприимчивы, как дети, и по-хорошему должны бы сами находиться в изоляции. Но куда там. Вместо этого они торчат перед больницей даже на жаре, которая в последние месяцы трудновыносима, и глядят на окна. Много лет назад, ребенком, я видел старую видеозапись: толпа стоит возле парижской гостиницы и ждет, что поп-певец выйдет из своей комнаты на балкон. Здесь толпа такая же большая, но если та вела себя буйно, почти до истерики, эта пугающе тиха, как будто любой звук может помешать им проникнуть внутрь и увидеть своих детей. Никакой надежды на это у них все равно нет – по крайней мере, пока они заразны или могут распространять инфекцию. Кому повезет, могут по крайней мере видеть прямую трансляцию: их дети лежат в кровати, ни на что не реагируя; кому не везет, не могут даже этого.

Дети поступают в клинику совершенно разными людьми, но через две недели терапии ксикором сходства между ними больше, чем различия. Ты сам знаешь, как это выглядит: сморщившиеся лица, размягчившиеся зубы, алопеция, язвы на руках и ногах. Я читал пекинский отчет, но здесь смертность выше всего среди тех, кому десять и меньше; у подростков выживаемость намного выше, хотя даже тут коэффициент – в зависимости от того, чьему отчету верить, – довольно жуткий.

Чего мы пока не знаем и не узнаем еще лет десять как минимум – это какие у ксикора долгосрочные последствия. Он разрабатывался не для детей, и им, безусловно, нельзя его получать в таких дозах – а что делать. Впрочем, на прошлой неделе мы по крайней мере выяснили, что его токсичность воздействует – как именно, неизвестно – на половое созревание, то есть, скорее всего, Чарли будет бесплодна. Услышав это на том заседании Комитета, до которого я все-таки добрался, я едва успел спрятаться от всех в туалет и разрыдался уже только там. Я столько месяцев ее оберегал. Продержись я еще всего девять месяцев, у нас была бы вакцина. Не смог.

Текущие отчеты специалистов говорят, что она изменится; она уже изменилась, хотя я пока не знаю многих деталей и не знаю насколько. “Пациенты будут подвержены поражениям”, – прочитал я в последнем отчете, где затем довольно туманно описывалось, в чем поражения могут выражаться. Когнитивные отклонения. Замедленные физические рефлексы. Задержка роста. Бесплодие. Рубцевание. Первый пункт особенно чудовищный, потому что словосочетание “когнитивные отклонения” звучит совершенно бессмысленно. Ее теперешнее спокойствие, сменившее постоянную болтливость, – это когнитивное отклонение? Появившаяся официальность – “Кто я такой, Чарли? – спросил я в первый день, когда она пришла в себя. – Ты меня знаешь?” – “Да, – ответила она, внимательно меня рассмотрев, – ты мой дедушка”. – “Да, – сказал я, сияя, улыбаясь так широко, что у меня заболели щеки, но она лишь смотрела на меня тихо и без выражения. – Это я, твой дедуля, я тебя люблю”. – “Дедушка”, – повторила она и снова закрыла глаза; это что, когнитивное отклонение? Ее речь с паузами, ее непривычное отсутствие юмора, то, как она изучает мое лицо с выражением сосредоточенным, но слегка озадаченным, как будто я принадлежу к иному виду и она пытается понять, что ей дальше делать, – это когнитивное отклонение? Вчера вечером я читал ей сказку, которую она раньше любила, про двух кроликов, и когда я закончил – тут она обычно говорила: “Давай еще!” – она посмотрела на меня пустым взглядом.

– Кролики не разговаривают, – наконец сказала она.

– Конечно, солнышко, – сказал я, – но это же сказка. – Она так ничего и не сказала в ответ, продолжала смотреть на меня с непроницаемым видом, и я добавил: – Это все придумано.

Почитай еще, дедуля! Только голоса изображай получше!

– А, – наконец сказала она.

Вот это – когнитивное отклонение?

Или приобретенная серьезность – ее “дедушка” звучит легким упреком, как будто я такого титула не вполне заслуживаю, – это неизбежный результат всех тех смертей, которые прошли у нее перед глазами? Я стараюсь избегать этой темы, но тяжесть ее болезни, сотни тысяч детей, которые к этому моменту умерли, – это же она, наверное, как-то чувствует, правда? Соседи по палате у нее уже сменились семь раз за две недели; дети за один выдох становятся трупами, и их поскорее вывозят из палаты под простыней, чтобы Чарли – которая все равно спит – не видела, что происходит; даже сейчас у кого-то хватает сил на такое милосердие.

Я погладил ее по голове, шершавой от рубцов и первых клочков растущих заново волос, и снова подумал о предложении из отчета, которое теперь повторяю по несколько раз на дню: “Эти данные, как и продолжительность описанных явлений, остаются гадательными до тех пор, пока мы не сможем обследовать более обширную когорту выживших”.

– Чарли, спи, детка, – сказал я ей, и раньше она бы начала скулить и немножко покапризничала, стала бы просить прочитать