В прошлую пятницу я сидел и смотрел, как она спит, до одиннадцати (до 23:00, как теперь требует говорить государство), потом наконец заставил себя уйти. Снаружи никого не было. В первый месяц на время комендантского часа для родителей на улице делалось исключение; они спали на одеялах, принесенных из дому, обычно на смену одному родителю на заре приходил другой – ну, при наличии такового, – приносил еду, занимал то же самое место на тротуаре. Но потом государство забеспокоилось о мятежах и запретило ночные сборища, хотя эти люди интересовались только одним, и это одно находилось внутри больницы. Конечно, я поддерживал такие шаги – с эпидемиологической точки зрения, но пока эти толпы не пропали, я не отдавал себе отчета, что едва слышные человеческие звуки, вздохи, храп, шепот, шелест переворачиваемой страницы, если кто-то читает, глоток воды из бутылки, частично перекрывали другой шум: авторефрижераторов на холостом ходу возле пристани, ватного стука завернутых тел, которые складывали одно на другое, катеров, снующих туда-сюда. Все, кто работал на острове, тактично молчали, как были обучены, но время от времени кто-нибудь все-таки что-то произносил, или чертыхался, или иногда вскрикивал, и нельзя было понять, отчего это произошло – уронил ли кто-нибудь тело, или простыня выпросталась и открыла лицо, или просто у них не хватало душевных сил сжигать столько трупов, детских трупов.

Водитель знал, куда я в тот вечер собираюсь, и я смог прислонить голову к стеклу и на полчаса уснуть, а потом он объявил, что мы прибыли в центр.

Центр расположен на острове, где полвека назад был заповедник для редких птиц – крачек, гагар, скоп. К 55-му крачки вымерли, в следующем году на южном берегу построили еще один крематорий. Но потом остров затопило штормом, и все так и стояло заброшенным до 68-го, когда государство принялось потихоньку восстанавливать крематорий, сооружая искусственные песчаные отмели и бетонные парапеты.

Парапеты защищают остров от будущих потопов, но у них есть и камуфляжное предназначение. Этот центр в основном обслуживал детей, хотя изначально ничего такого вовсе не планировалось. Обсуждалось, можем ли мы пускать туда родителей. Я был за – у большинства взрослых есть иммунитет. Но психологи из нашего Комитета оказались против – родители, сказали они, никогда не оправятся от увиденного, и подобная травма в таких масштабах приведет к социальной нестабильности. В конце концов для родителей на северной оконечности острова построили общежитие, но после мартовского инцидента их пускать перестали. Вместо этого родители построили поселение из времянок – те, что побогаче, аж целые крошечные кирпичные домики, те, что победнее, фанерные – на берегу в Нью-Рошелле, хотя оттуда им видна только стена, которой остров закрыт со всех сторон, и вертолеты, которые спускаются туда с небес.

Как ты помнишь, споров о том, на каком, собственно, острове разместить такой центр, тоже было немало. В основном члены Комитета выступали за какой-нибудь бывший лагерь беженцев – Файр-Айленд, Блок-Айленд, Шелтер-Айленд. Но я яростно боролся за этот остров: он достаточно далеко к северу от Манхэттена, так что нежданных гостей не будет слишком много, а для вертолетов недалеко, и теперь, когда судоходные пути снова открылись, лодки тоже могут беспрепятственно подплыть к нему по течению.

Но на самом деле (хотя, конечно, я никому об этом не говорил) я выбрал это место из-за его названия – остров Дэвидс. “Дэвидс” там не в единственном числе, “остров Дэвида”, а во множественном, как будто тамошнее население состоит не из постоянно сменяющихся детей (в основном), а исключительно из Дэвидов. Мой сын, размноженный, во всех возможных возрастах, занятый всем тем, что он любил делать на протяжении жизни. В том числе сооружать бомбы, да. Но еще и читать, и играть в баскетбол, и бегать по кругу, как безумный щенок, чтобы мы с Натаниэлем посмеялись, и подхватывать и вертеть свою дочь, и забираться в постель ко мне под бок, когда гремит гроза и ему страшно. Старшие Дэвиды были бы родителями младшим Дэвидам, и когда кто-нибудь из них бы умирал – совсем-совсем нескоро, ведь старшим обитателям острова было бы только тридцать, как моему Дэвиду, будь он жив, – его заменял бы другой, так что дэвидское население оставалось бы постоянным, не увеличиваясь и не уменьшаясь. У них бы не было никаких сложностей, никаких опасений, что младшие Дэвиды окажутся не такими, странными, потому что старшие Дэвиды всегда смогут их понять. Одиночества тоже не было бы, потому что эти Дэвиды никогда не встречали бы родителей, одноклассников, незнакомцев, людей, которые не захотели бы с ними играть, – они знали бы только друг друга, то есть себя самих, и их счастью не было бы предела, потому что им было бы незнакомо мучительное желание стать кем-нибудь другим, потому что им некем было бы восхищаться, некому завидовать.

Я иногда прихожу сюда, в поздний час, когда даже жители местных бараков уже спят, и сижу у кромки черной солоноватой воды, гляжу на остров, который всегда подсвечен, и думаю, что-то сейчас делают мои Дэвиды. Может быть, те, что постарше, сидят за кружками пива. Может быть, некоторые из подростков играют в волейбол под яркими белыми прожекторами, которые никогда не гаснут и превращают воду, окружающую остров, в покрывало черной нефти. Может быть, младшие с фонариками читают комиксы под одеялом – или что-нибудь еще, что делают дети сегодня, когда валяют дурака. (Валяют ли они дурака? Наверняка ведь валяют, а как же?) Может быть, они прибираются после ужина, потому что юных Дэвидов приучили к полезному труду, приучили быть внимательными и добрыми друг к другу; может быть, целая куча Дэвидов лежит на огромной кровати и спит вповалку, дыхание одного согревает затылок другого, чья-то рука вытягивается почесать ногу и случайно чешет ногу кого-нибудь другого. Это не важно: оба это почувствуют.

– Дэвид, – говорю я воде – тихо, чтобы не разбудить спящих за моей спиной родителей. – Ты меня слышишь? – И прислушиваюсь.

Но никто никогда не отвечает.

С любовью, Чарльз

Дорогой мой Питер,

5 сентября 2071 г.

Сегодня мы устроили день рождения – Чарли семь лет; в четверг, как мы планировали, не получилось, она плохо себя чувствовала. Я не успел об этом сказать во время нашего разговора, но в течение последнего месяца у нее часто случались абсансы; они продолжаются лишь восемь-одиннадцать секунд, но чаще, чем мне раньше казалось. Собственно, один из них случился в кабинете