Шрифт:
Закладка:
Обнимаю,
Чарльз
Дорогой Питер,
21 августа 2067 г.
Приветствую тебя из лаборатории в этот воскресный день. Я просто пришел кое-что проверить и почитать последние отчеты из Пекина; что ты скажешь о том, который датирован прошлой пятницей? Мы это не обсуждали, но ты тоже вряд ли сильно удивился. Господи, узнать, что, вне всяких сомнений, не только дурацкие обеззаразки, но и шлемы абсолютно бесполезны, – это повод для мятежей. Люди разорялись – буквально, – устанавливая их, поддерживая их в рабочем состоянии, заменяя, все это продолжалось пятнадцать лет, а теперь мы им говорим, что ой, ошибочка вышла, можете все выбросить? Сообщить об этом собираются через неделю, в следующий понедельник; будет непросто.
Но труднее всего окажутся следующие несколько дней. Во вторник объявят, что интернет “приостановлен” на неопределенное время. В четверг объявят, что все международные перемещения, входящие и исходящие, включая Канаду, Мексику, Западную Федерацию и Техас, тоже приостановлены.
Я очень дергаюсь, и Чарли это чувствует. Она забирается ко мне на колени и гладит по лицу. “Ты грустишь?” – спрашивает она, и я говорю, что грущу. “Почему?” – спрашивает она, и я говорю ей: потому что люди в этой стране дерутся друг с другом, а мы пытаемся заставить их не драться. “А, – говорит она. – Не грусти, дедуля”. – “С тобой я никогда не грущу”, – говорю я ей, хотя это неправда – мне грустно, что вот в таком мире она живет. Но может быть, надо все-таки сказать ей правду – что я и правда грущу, все время, и что это нормально – грустить. Но она такой прелестный малыш, кажется, что говорить ей такое – безнравственно.
Минюст и МВД уверены, что смогут подавить протесты за три месяца. Армия готова действовать, но ты же видел последний отчет – количество диверсантов в военных частях, прямо скажем, настораживает. Военные говорят, что им нужно время для “проверки лояльности” (одному богу известно, что это значит); Минюст и МВД говорят, что время терять больше нельзя. В последнем отчете сказано, что значительное число людей из “исторически социально незащищенных групп граждан” помогают повстанцам; об особых мерах речи пока нет, и слава богу – я понимаю, что я защищен, что я исключение, но нервничаю все равно.
Не волнуйся обо мне, Питер. Я понимаю, ты все равно волнуешься, – но постарайся этого не делать. Пока они не могут от меня избавиться. Мой цифровой доступ не ограничили, разумеется, – мне он нужен для связи с Пекином, например; и хотя вся наша информация идет по зашифрованным каналам, я, возможно, буду писать тебе через нашего общего друга, просто в качестве предосторожности. Это означает, что письма будут приходить реже (вот тебе повезло-то), но станут длиннее (вот тебе не повезло-то). Посмотрим, как пойдет. Ну, как со мной связаться в экстренном случае, ты знаешь.
С любовью – и с приветом Оливье – Ч.
Дорогой мой Питер,
6 сентября 2070 г.
Сейчас раннее-раннее утро, пишу тебе из лаборатории. Спасибо, кстати, вам с Оливье за книги и подарки – хотел тебе написать на прошлой неделе, но забыл. Я надеялся, что Чарли выпишут, чтобы отпраздновать ее день рождения дома, но во вторник у нее снова был большой эпилептический припадок, так что они решили ее подержать еще несколько дней; если за выходные все будет нормально, отпустят в понедельник.
Я, естественно, проводил с ней каждый день и почти каждую ночь. Комитет отнесся к этому с почти сверхъестественным человеколюбием. Как будто они знали, что у кого-нибудь из нас кто-то из детей или внуков заразится – элементарная вероятность, что такого не случится, была пренебрежимо мала, – и испытали облегчение оттого, что это оказался мой ребенок, а не их. Облегчение заставляет их испытывать чувство вины, а вина вызывает щедрость: у Чарли в палате больше игрушек, чем она может пересчитать, как будто игрушки – это некая небольшая жертва, а она – мелкое божество и, потакая ей, они тем самым защищают своих.
Мы здесь, во Фрире, уже два месяца. Собственно, завтра – ровно девять недель. Много лет назад, когда мы с Натаниэлем впервые поселились в Нью-Йорке, это была онкологическая больница. Потом в 56-м ее передали под корпус инфекционных болезней, а прошлой зимой – под педиатрический корпус инфекционных болезней. Остальные пациенты – там, где раньше размещалась ожоговая клиника, а пациентов с ожогами перевели в другие больницы. Когда инфекция только начиналась и о ней еще не объявили населению, я старался как можно скорее пролететь мимо этой больницы и никогда не смотреть на нее, потому что понимал: это место лучше всего подходит для лечения тех детей, которые заболеют, и мне казалось, что, если я не стану смотреть на ее стены снаружи, я никогда не увижу их изнутри.
Палата расположена на десятом этаже; окна выходят на восток, на реку и, следовательно, на крематории, которые пыхтят без перерыва начиная с марта. Раньше, когда я приезжал сюда в качестве наблюдателя, а не посетителя – “любимого”, как называет нас больница, – можно было выглянуть в окно и увидеть, как из фургонов на лодки выгружают груды трупов. Тела такие маленькие, что на одни носилки их можно упихать по четверо, по пятеро. Через шесть недель правительство выстроило на восточном берегу реки забор, потому что родители прыгали в воду за отчалившими лодками, звали детей, пытались вплавь добраться до противоположного берега. Забор этому воспрепятствовал, но он не мог помешать людям с десятого этажа (в основном родителям, потому что большинство детей без сознания) смотреть в окно, чтобы отвлечься, и вместо этого видеть – трудно представить себе более жестокую иронию – именно то место, куда потом отправится большинство их детей, как будто Фрир – просто перевалочный пункт на пути к пункту назначения. Тогда в больнице закрыли непрозрачными панелями все окна, выходящие на восток, и наняли студентов художественных училищ их чем-нибудь разрисовать. Но тянулись месяцы, и картинки, нарисованные студентами – Пятая авеню, обсаженная пальмами, с радостными детьми на тротуарах; павлины в Центральном парке, которых счастливые девочки и
