И главное – где таки был их гребаный отец? Минздрав его обнаружил всего в какой-то миле оттуда, в Бруклин-Хайтс, где он жил на протяжении последних пяти лет с новой семьей – новой женой, роман с которой у него начался семь лет назад, и двумя здоровыми детьми пяти и шести лет. Он сказал следователям, что всегда следил за тем, чтобы о Хираме и Эзре заботились, и ежемесячно посылал Фрэнсис деньги. Но когда они спросили, в какую похоронную контору послать его сыновей после вскрытия, он пожал плечами: “Да в городской крематорий нормально, – сказал он. – Они уж давно умерли”. И захлопнул дверь.

Ничего этого я Натаниэлю не рассказал. Это его слишком сильно бы расстроило. Это и меня расстроило. Как может человек отказаться от собственных детей так бесповоротно, как будто их никогда и не существовало? Как родитель вообще может быть таким бесстрастным?

Прошлой ночью я не мог заснуть и думал о Холсонах. Мне было жалко мальчиков, но Фрэнсис мне было жалко еще больше: она вырастила их, она так ревностно, так бдительно оберегала их от всего, и в результате они умерли в отчаянии. И, засыпая, я подумал: может быть, мальчики не позвали никого на помощь по простой причине – они хотели увидеть мир. Я представил себе, как они берутся за руки и открывают дверь, спускаются по ступенькам, выходят в задний дворик. Они стоят там, не разнимая рук, вдыхают влажный воздух, смотрят на макушки деревьев, раскрывают рты в изумлении, и их жизнь становится прекрасной – впервые – в тот самый момент, когда она кончается.

С любовью,

Я

Дорогой мой Питер,

19 апреля 2065 г.

Прости, что долго не писал; я знаю, что прошло уже несколько недель. Но ты, я полагаю, поймешь, когда узнаешь, что случилось.

Иден ушла. Когда я говорю “ушла”, я не имею в виду, что она взяла и исчезла, оставив только невнятную записку. Мы прекрасно знаем, где она, – она в своей квартире в Виндзор-террас, вероятно, пакует чемодан. Под “ушла” я подразумеваю просто, что она больше не хочет быть родителем. Собственно, она так это и сформулировала: “Я как-то думаю, что родительство – это не мое”.

Что тут еще скажешь, удивляться тоже особенно нечему. С рождения Чарли я видел Иден, наверное, раз шесть. Конечно, я там не живу – не исключено, что она приходила не только на День благодарения и на Рождество и Новый год и так далее, но, учитывая, с какой осторожностью и заполошностью Натаниэль вокруг нее носился, я что-то сомневаюсь. Он никогда не говорил мне о ней ничего плохого – вряд ли он высоко ее ценил, просто опасался, что если сказать: “Иден – плохая мать”, она и будет плохой матерью. Но она ведь и так уже была плохая мать. Я понимаю, что смысла в этом нет, но так устроен Натаниэль. Мы с тобой знаем, что такое плохие матери, а Натаниэль нет – он свою мать всегда любил и до сих пор с трудом понимает, что не все матери остаются верны детям из чувства долга, а уж тем более из-за любви.

Я не присутствовал при ее разговоре с Натаниэлем. Как и Дэвид, о местонахождении которого мы оба знаем все меньше и меньше. Но она, видимо, прислала ему сообщение, сказала, что должна с ним поговорить, хочет встретиться в парке. “Я возьму Чарли”, – сказал Натаниэль, и Иден сразу же ответила, что не надо, а то у нее грипп “или что-то такое”, боится ее заразить. (Что она, интересно, себе думала – она скажет, Чарли меня больше не интересует, а Натаниэль пихнет девочку ей в руки и убежит?) В общем, они встретились в парке. Натаниэль сказал, что Иден опоздала на полчаса (она сослалась на то, что подземка была закрыта, хотя подземка закрыта уже шесть месяцев) и пришла с каким-то мужиком, который сидел на другой скамейке в нескольких ярдах от них, пока она сообщала Натаниэлю, что уезжает из страны.

– И куда? – спросил Натаниэль, когда справился с первым потрясением.

– В Вашингтон, – ответила она. – В детстве мы часто ездили отдыхать на остров Оркас, и мне всегда хотелось там пожить.

– А как же Чарли? – спросил он.

Тут, сказал он, что-то – чувство вины, может быть; стыд, надеюсь я, – проскользнуло по ее лицу.

– Мне просто кажется, ей лучше тут, с вами, – сказала она; Натаниэль промолчал; она добавила: – У тебя ж отлично получается, а. Я как-то думаю, что родительство – это не мое.

Поскольку я дал зарок быть лаконичным, не стану тебе описывать все переговоры, мольбы, бесконечные попытки вовлечь во все это Дэвида, попытки торга и просто скажу, что в жизни Чарли никакой Иден больше нет. Она подписала отказ от родительских прав, и теперь Дэвид – единственный ее родитель. Но я уже говорил, что Дэвид появляется редко, так что на самом деле – пусть и не юридически – теперь ее единственный родитель Натаниэль.

– Не знаю, что мне делать, – сказал Натаниэль. Это было вчера вечером, после ужина. Мы сидели на диване в гостиной, Чарли спала у него на руках. – Пойду уложу ее.

– Погоди, – сказал я, – дай мне ее подержать. – Он посмотрел на меня этим особым натаниэлевским взглядом – полураздраженным, полуумиленным – и передал девочку мне.

Мы некоторое время сидели так – я смотрел на Чарли, Натаниэль тихо гладил ее по головке. У меня было странное чувство, что время между нами истончилось, что нам дают еще один шанс – как родителям, как паре. Мы оба были и младше, и старше, чем на самом деле, мы знали все, что может пойти не так, но ничего не знали о будущем, и никакие факты последних двух десятилетий – моя работа, пандемии, лагеря, наш развод – как будто бы не существовали. Но потом я осознал, что, стирая все это, я стираю Дэвида, а стало быть, и Чарли.

Я наклонился и погладил Натаниэля по волосам, и он приподнял бровь, но потом расслабился, и некоторое время мы так и сидели – я гладил его по волосам, а он гладил Чарли.

– Я думаю, может, мне стоит сюда переехать, – сказал я, и он посмотрел на меня и