– Я не лечащий врач, – напомнил я ему, но понятно было, что спорить нет смысла, надо ехать. Наши с Натаниэлем отношения сейчас больше похожи на супружеские, чем когда мы были супругами. Многое из этого связано с малышкой – мы как будто снова проживаем начало совместной жизни, с той разницей, что теперь оба прекрасно знаем, как друг в друге разочарованы, и не спешим это подтверждать.

Поэтому в понедельник, когда у меня закончилась последняя встреча, я поехал в Коббл-Хилл. В последний раз я видел мальчиков пять лет назад, когда их родители (ну, в смысле, мать – отсутствующий мистер Холсон, как всегда, отсутствовал) устроили для Натаниэля запоздалый прощальный ужин – в том смысле, что он больше не был преподавателем Хирама и Эзры. Близнецам было тогда тринадцать, выглядели они лет на девять-десять. Они вежливо раздавали куски пирога мне, Натаниэлю, домработнице, маме – все мы были в полном защитном обмундировании, потому что детям в своем было трудно дышать, – а потом взяли по кусочку и себе. Сахара детям не давали – по словам Натаниэля, миссис Холсон беспокоилась, что это может привести к внутреннему воспалению (ну, так она выражалась), и пирог, чуть сладкий, из тертых яблок, добавленных в тесто, явно был для них особым, торжественным лакомством. На мои вопросы они отвечали высокими, гнусавыми голосами, и когда миссис Холсон попросила их показать открытку, которую они сделали для Натаниэля, они вместе убежали на негнущихся ногах, и концентраторы кислорода стукались им о поясницу.

Когда Натаниэль рассказал мне, как миссис Холсон намерена продолжать образование мальчиков, я подумал, что это странно, даже жестоко. Ну да, они смогут когда-нибудь виртуально поступить в колледж и получить диплом. Они смогут даже получить какие-то должности инженеров или программистов и работать рядом друг с другом, каждый за своим монитором. Но какова будет их жизнь – навеки в одном доме, без всякого контакта с людьми, кроме друг друга и матери, – этот вопрос меня неизменно тревожил.

Не могу сказать, что, увидев их, я поменял свое мнение. Но я понял, что хотя мать подготовила их для жизни в мире, который они никогда не смогут освоить – что было очевидно по их безупречным манерам, по способности смотреть в глаза, по гладкой речи – по всему тому, вдруг понял я, чему мы так и не смогли толком обучить Дэвида, – она еще и научила их смиряться с ограничениями собственной жизни. Когда один из них, Хирам или Эзра (различать их я так и не мог), сказал: “Натаниэль говорит, вы только что из Индии?” – мне пришлось одернуть себя, чтобы не выпалить: “Да-да, а вы там бывали?” Вместо этого я сказал, что действительно недавно побывал в Индии, и другой близнец вздохнул и сказал: “Эх, как это, наверное, здорово”. Это была правильная, вежливая реакция (пусть и слегка старомодная), но в ней не чувствовалось ни потаенной страсти, ни зависти. Из дальнейшего разговора стало ясно, что они многое знают об истории страны, о ее текущих политических и эпидемиологических проблемах, хотя они, казалось, подспудно осознавали, что всего этого увидеть своими глазами никогда не смогут; у них получалось познавать мир, одновременно смиряясь с тем, что они никогда не смогут участвовать в его жизни. Впрочем, многие из нас таковы: мы знаем про Индию, но никогда не будем иметь к ней прямого отношения. Для этих мальчиков – что особенно мучило и тревожило – Бруклин был Индией; Коббл-Хилл был Индией. Садик позади дома, на который выходила их детская, переоборудованная под класс, был Индией – места, о которых они знали, но которые не могли посетить.

И все же, несмотря на всю их воспитанность, на все их способности, мне было их жалко. Я вспоминал пятнадцатилетнего Дэвида, которого выгоняли из одной школы за другой, красивые очертания его тела, когда он пытался прыгать на скейтборде, как он буквально отпружинивал от земли, если сваливался, как ходил колесом, опираясь только на одну руку, в траве на Вашингтонской площади, как его кожа словно сияла на солнце.

Мальчикам теперь почти восемнадцать; когда я постучал в дверь, я подумал, как часто случалось, о моей Чарли. Пусть у них все будет хорошо, подумал я, потому что, если у них все хорошо, у моей Чарли тоже все будет хорошо. Но еще я подумал: если с ними что-то случилось, значит, с ней ничего не случится. Эти заклинания, конечно, никакого смысла не имели.

Никто не отозвался, и я ввел код на карточке-ключе, которую дал мне Натаниэль, и вошел. Как только обеззаразка открылась, я понял, что что-то здесь умерло. Эти новые шлемы усиливают каждый запах; я снял свой и задрал свитер, чтобы закрыть нос и рот. В доме, как обычно, царил полумрак. Ни звука, ни движения – только вот эта вонь.

– Фрэнсис! – крикнул я. – Эзра! Хирам! Это Чарльз Гриффит, я от Натаниэля. Есть кто-нибудь?

Никто не откликался. Прихожую от остальной части первого этажа отделяла дверь, я открыл ее, и меня чуть не вырвало. Я шагнул в гостиную. Сначала я ничего не увидел, потом расслышал едва слышный шум, жужжание и разглядел маленькое плотное облачко, висящее над диваном. Шагнув ближе, я понял, что оно состоит из черных мух, которые парят, образуя похожую на смерч воронку. Объект, вокруг которого они кружились, имел очертания женщины, Фрэнсис Холсон, свернувшейся и застывшей, умершей не меньше двух недель назад, а может, и больше.

Я отступил, сердце у меня колотилось.

– Ребята! – позвал я. – Хирам! Эзра! – Но на это, как и прежде, никто не откликнулся.

Я продолжил исследовать гостиную. Потом услышал еще какой-то звук, легкий шорох. В дальнем от меня конце комнаты что-то двигалось, и, подойдя ближе, я увидел, что это лист прозрачного пластика, который полностью прикрывал дверь, отделяющую гостиную от кухни, – он герметично изолировал кухню от всего остального дома. В нижней правой части этого листа были проделаны два окошка, одно с двумя пластиковыми рукавами, которые вываливались из него в жилое пространство, другое – просто прямоугольное; вот от него-то прикрывающий слой отделился и шуршал на сквозняке, исходившем из какого-то невидимого источника.

Я заглянул сквозь этот пластиковый лист в кухню. Первое, что мне пришло в голову, – что она напоминает какую-то звериную нору, суслика, что ли, луговой собачки. Ставни на окнах были закрыты,