Шрифт:
Закладка:
Ну вот. Да, спасибо, что спросил, – сегодня действительно были подписаны последние документы, и дом Обри официально стал домом Натаниэля. Натаниэль когда-нибудь передаст дом Дэвиду, а Дэвид когда-нибудь передаст его еще кое-кому, о чем речь пойдет чуть позже.
Хотя Натаниэль живет там уже несколько лет, он никогда не называл этот дом своим и не считал его своим. Он всегда был “домом Обри и Норриса”, а потом просто “домом Обри”. Даже на похоронах Обри он приглашал гостей “вернуться к Обри на поминки”, пока я ему не напомнил, что дом этот не Обри, а его. Он взглянул на меня таким особенным взглядом, но позже я слышал, как он говорит “дом”, и все. Не дом Обри, не его дом, ничей дом – просто дом, который согласился нас принять.
Я проводил в доме (видишь, я тоже так говорю) больше времени на протяжении прошлого года. Сначала дело было в том, что умирал Обри. В этом была некоторая величественность: он выглядел сносно, очень, конечно, истощал, но многих ужасов, которые мы так часто наблюдали у умирающих за последнее десятилетие, у него не было – никаких язв, гноя, слюноотделения, крови. Потом были похороны и разбор документов, потом, конечно, я на какое-то время уехал в командировку, а когда вернулся, штат распустили (каждый получил увольнительные, как было указано в завещании Обри), и Натаниэль пытался осознать, что он теперь владелец гигантского дома на Вашингтонской площади.
Когда я зашел туда сегодня, я удивился, как все поменялось. Конечно, Натаниэль ничего не мог сделать с заложенными кирпичом окнами на первом этаже или с оконными решетками на остальных этажах, но общее впечатление стало более легким и светлым. На стенах все еще висели некоторые важнейшие гавайские артефакты – остальное было отдано в Метрополитен, где теперь хранится большая часть коллекции, некогда принадлежавшей королевской семье, которую музейщики сначала планировали сберечь и когда-нибудь вернуть, но теперь она перешла в их собственность; Натаниэль поменял освещение и покрасил стены в густой серый цвет, отчего солнечного света, как ни удивительно, стало больше. Обри и Норриса все равно было много, но вместе с тем их присутствие испарилось.
Мы прошли по дому, осматривая произведения искусства. Теперь, когда их владельцем стал Натаниэль – вот гаваец и его гавайские объекты, – я мог их оценивать более объективно; теперь они были не выставлены, а просто демонстрировались, не знаю, понятно ли я выражаюсь. Натаниэль рассказывал про каждую тряпочку, каждый сосуд, каждое ожерелье – откуда они, из чего сделаны. Я внимательно смотрел на него все это время. Он так долго хотел иметь красивый дом, заполненный красивыми вещами, – и вот получил его. Хотя у Обри оказалось значительно меньше средств, чем мы оба представляли себе – деньги тратились на службу безопасности, на шарлатанские лекарства и, да, на разные благотворительные цели, – их было все-таки достаточно, чтобы Натаниэль мог наконец почувствовать твердую почву под ногами. В новогодние дни малыш в очередном припадке злобы сказал мне, что Натаниэль с кем-то встречается, с каким-то юристом из Министерства юстиции: “Ага, довольно симпатичный”. Я не сказал, что, раз он работает в системе юстиции, он по умолчанию участвует в организации работы карантинных лагерей; но Натаниэль ничего не говорил, и я, конечно, спрашивать не стал.
После экскурсии мы вернулись в гостиную, и Натаниэль вспомнил, что у него кое-что для меня есть, подарок от Обри. Один из моих последних визитов к Обри совпал с его более или менее сознательным состоянием, и он спрашивал, хочу ли я что-нибудь из его коллекции. Я ответил отрицательно. Я примирился с Обри, даже по-своему полюбил его, но под этим примирением и симпатией таилась глухая неприязнь: дело было в конечном счете не в том, что он коллекционировал, не в том, что он в большей степени владел Гавай’ями, чем я, а в том, что он, мой муж и мой ребенок стали семьей, а я оказался выброшен на обочину. Натаниэль познакомился с Обри и Норрисом, и все пошло к концу – так медленно, что поначалу я даже не осознавал, что это происходит, а потом – так основательно, что у меня не осталось никакой надежды этот процесс остановить.
Я сел на один из диванов, и Натаниэль вынул что-то из бокового ящика стола – маленькую черную бархатную коробочку размером примерно с мяч для гольфа.
– Это что? – задал я тот идиотский вопрос, какой люди всегда задают в момент получения подарка, и он улыбнулся.
– Открой и увидишь, – сказал он. Я открыл коробочку.
Внутри было кольцо Обри. Я вынул его, чувствуя тяжесть на ладони, теплоту золота. Я открыл перламутровую дверцу, но внутри ничего не было.
– Ну? – спросил Натаниэль, не напряженно, и сел рядом со мной.
– Ну, – ответил я.
– Он сказал, что ему кажется, за это кольцо ты его ненавидишь больше всего, – сказал Натаниэль безмятежно, и я удивленно посмотрел на него. – Да конечно, – продолжил он. – Он знал, что ты его ненавидишь.
– Я его не ненавидел, – сказал я неуверенно.
– Еще как ненавидел, – сказал Натаниэль. – Просто не признавался себе в этом.
– Вот и еще что-то, что Обри знал, а я нет, – сказал я, пытаясь – безуспешно – не впасть в сарказм, но Натаниэль лишь пожал плечами.
– Ну короче, – сказал он, – теперь оно твое.
Я надел его на левый мизинец и протянул ему руку, демонстрируя результат. Я все еще носил обручальное кольцо; он дотронулся до него. Свое он перестал носить уже несколько лет назад.
В этот момент я почувствовал, что могу наклониться к нему и поцеловать и он не отдернется. Но я этого не сделал, а он, как будто почувствовав то же самое, резко поднялся.
– Так, – сказал он деловым тоном, – я хочу, когда Дэвид придет, чтобы ты не просто вел себя вежливо, а поддержал его, хорошо?
– Когда это я его не поддерживал, – сказал я.
– Чарльз, ну я серьезно, – сказал он. – Он собирается тебя
