На северном краю Площади мы остановились. Именно здесь мы обычно прощались, и он сворачивал налево, в сторону Малой восьмерки, а я – направо, домой. Но сейчас мы стояли молча. Обычно в наших прощаниях не было неловкости, потому что Дэвиду всегда было что сказать мне, а потом он махал рукой и уходил. Теперь он ничего не говорил, и через визор его шлема я видела, что он все еще расстроен.

Тут мне стало стыдно за то, что я злилась на него, хоть он и повел себя неосмотрительно. Он же мой друг, а к друзьям нужно относиться с пониманием, как бы они ни поступали. Но мне понимания не хватило, и теперь, чтобы искупить свою вину, я сделала нечто странное: протянула руки вперед и обхватила его.

Это было нелегко, потому что наши охлаждающие костюмы работали на полную мощность и были так сильно накачаны, что у меня получилось не столько обнять его, сколько похлопать по спине. И вдруг я представила что-то нелепое: что мы женаты и что он мой муж. Публично проявлять чувства, даже к собственному супругу, не принято, но и не осуждается – это просто необычно. Правда, однажды я видела, как пара целовалась на прощание: беременная женщина стояла в дверях, а ее муж, техник, уходил на работу. Поцеловав жену, он погладил ее живот, и они улыбнулись друг другу. Мой шаттл как раз проезжал мимо, и когда я обернулась, чтобы не терять их из виду, он надел шапку и зашагал прочь, не переставая улыбаться. Я поймала себя на том, что представляю, будто Дэвид – мой муж, будто мы с ним тоже из тех, кто обнимается на публике, потому что не можем сдержаться, из тех, кто так сильно любит друг друга, что одних слов недостаточно и эту любовь приходится выражать жестами.

Я думала обо всем этом и вдруг осознала, что Дэвид не отвечает на мой жест, что он напряженно застыл в моих объятиях, и тогда я резко отстранилась и отступила на шаг назад.

Мне стало очень неловко. Щеки начинали гореть, и я быстро надела шлем. Это был глупый поступок. Я выставила себя дурой. Надо уйти.

– Пока, – сказала я и пошла прочь.

– Подожди, – сказал он, но не сразу. – Подожди, Чарли. Постой.

Но я притворилась, что не слышу, и продолжала идти не оглядываясь. Свернула на Площадь, тихонько остановилась в ряду травников, подождала, пока не убедилась, что Дэвид ушел, а потом вернулась домой. Благополучно добравшись до квартиры, я сняла шлем и костюм. Муж куда-то ушел, и я была одна.

Меня вдруг охватила сильная злость. Обычно я не злюсь – даже в детстве я никогда не закатывала истерик, никогда не кричала, никогда ничего не требовала. Я, как могла, старалась вести себя хорошо ради дедушки. Но теперь мне хотелось кого-нибудь ударить, что-нибудь разбить. Вот только в доме некого было ударить и нечего разбить: тарелки были пластмассовые, миски – силиконовые, кастрюли – металлические. Потом я вспомнила, как в детстве часто испытывала даже не злость, а какое-то отчаяние и начинала стонать, брыкаться и расцарапывать себя, и тогда дедушка пытался удержать меня, чтобы я не вырвалась. Так что теперь я легла на кровать и прибегла к методу, которым он научил меня пользоваться, когда невозможно справиться с происходящим: перевернуться на живот, уткнуться лицом в подушку и дышать, пока не закружится голова.

Потом я встала. Оставаться в квартире я не могла – это было невыносимо. И поэтому я снова надела охлаждающий костюм и вышла на улицу.

Приближался вечер, и жара чуть-чуть спала. Я начала ходить вокруг Площади. Было странно идти одной после того, как мы столько раз бывали здесь с Дэвидом, и, возможно, именно из-за этого я изменила обычный маршрут и вышла на Площадь с западной стороны. Я ничего здесь не искала, мне ничего не было нужно, но, несмотря на всю бесцельность этой прогулки, я зачем-то пошла на юго-восток.

Не знаю точно почему, но этот участок Площади приобрел сомнительную репутацию. Как это произошло, оставалось загадкой: я уже говорила, что юго-восток Площади в основном занимают столяры, и если не обращать внимания на скрежет пил и стук молотков, это приятное место – здесь чисто и остро пахнет деревом и можно наблюдать за мастерами, которые изготавливают или чинят стулья, столы или ведра и, в отличие от некоторых других торговцев, никого не прогоняют. И все же почему-то именно сюда приходили в поисках людей, о которых я уже рассказывала, – людей, у которых не было ни лицензии, ни прилавка, но которых всегда можно было встретить на Площади: именно они помогали всем, кто не знал, как об этой помощи попросить.

Одно из объяснений, почему они облюбовали именно это место, было совсем абсурдным. Юго-восточная часть Площади находилась ближе всего к высокому кирпичному зданию бывшей университетской библиотеки. После закрытия университета здание некоторое время служило тюрьмой. Теперь здесь размещался архив четырех южных зон, в том числе Восьмой. Именно тут правительство хранило свидетельства о рождении и смерти всех жителей этих регионов, а также другие сведения о них. Фасад здания был стеклянный, так что кто угодно мог заглянуть внутрь и увидеть ряды шкафов, заполненных папками. Часть вестибюля на цокольном этаже занимал черный куб без окон со стороной примерно в десять футов, и внутри этого черного куба сидел архивариус, который мог найти любой требуемый документ. Конечно, сами архивы были открыты только для представителей органов власти, причем исключительно для тех, кто имел высший уровень допуска. В черном кубе всегда кто-то сидел, и здание архива было одним из немногих, где всегда горел свет, – даже в те часы, когда включать его запрещалось, чтобы не тратить электричество впустую. Я не понимала, какое отношение имеет соседство архива с юго-восточным сектором Площади к незаконной деятельности в этом секторе, но все считали, что заниматься этим удобнее неподалеку от государственного учреждения: правительство никогда не подумает, что кто-то будет нарушать закон в непосредственной близости. Во всяком случае, так было принято считать.

Как я уже говорила, те люди, о которых я упомянула, постоянно переходили с места на место, и поэтому их нельзя было найти в определенном углу Площади – они искали своих клиентов сами. Надо было просто