получить доступ в интернет, исчезли, почти все решили, что это сделало государство. Но я помнила, что сказал дедушка, и гадала – может быть, они связались через интернет с людьми, которые обладают опасной информацией, и поэтому с ними случилось что-то плохое. В общем, мне не было особого смысла задаваться вопросом, каково это – делать что-то, что мне никогда не разрешат, или ездить туда, куда я никогда не попаду. Я не задумывалась ни о том, чтобы найти доступ в интернет, ни о том, чтобы уехать в другую страну. Некоторые задумывались, а я нет.

– Да нет, – сказала я.

– Но разве ты не хочешь посмотреть, как выглядит какая-нибудь другая страна? – спросил Дэвид, и теперь даже он понизил голос. – Может, где-нибудь там лучше, чем здесь.

– В каком смысле лучше? – спросила я, не удержавшись.

– Лучше во многих отношениях, – сказал он. – Например, в другой стране мы могли бы заниматься другой работой.

– Мне нравится моя работа, – сказала я.

– Я знаю, – сказал он. – Мне тоже нравится моя работа. Я просто размышляю вслух.

Но мне не казалось, что в другой стране что-то может быть по-другому. Везде бушевали эпидемии. Везде было одинаково.

Правда, дедушка, когда ему было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, успел побывать во многих странах. В те времена поехать можно было куда угодно, если хватало денег. И вот, окончив университет, он сел в самолет и оказался в Японии. Из Японии он отправился на запад: через Корею, через всю Китайскую Народную Республику, с севера на юг Индии, потом в Турцию, в Грецию, в Италию, в Германию, в Нижние Земли. Несколько месяцев он пробыл в Британии, где гостил у друзей своего университетского друга, а потом поехал дальше: на юг вдоль одного побережья Африки и обратно на север вдоль другого, на юг вдоль одного побережья Южной Америки и обратно на север вдоль другого. Он ездил в Австралию и в Новую Зеландию, в Канаду и в Россию. В Индии он катался верхом на верблюде через пустыню, в Японии поднимался на вершину горы, в Греции плавал в воде, которая, по его словам, была голубее неба. Я тогда спросила, почему он не остался дома, и он сказал, что дом слишком маленький, а он хотел посмотреть, как живут другие люди, что они едят, что носят, чем хотят заниматься в жизни.

– Я родился на крошечном острове, – сказал он. – Я знал, что в мире есть самые разные люди и что я так никогда не увижу, как они живут, если останусь. Так что мне надо было уехать.

– И что, они жили лучше? – спросила я.

– Не лучше, – сказал он. – Но по-другому. Чем больше я видел, тем менее вероятным казалось возвращение.

Мы говорили шепотом, хотя дедушка включил радио, чтобы музыка заглушала наш разговор и его не могли записать подслушивающие устройства, которые были установлены по всему дому.

Но весь остальной мир, наверное, все-таки оказался лучше, потому что в Австралии дедушка встретил другого человека с Гавай’ев, они полюбили друг друга и вернулись на Гавай’и, где у них появился сын, мой отец. А потом они переехали в Америку и домой больше не возвращались, даже до пандемии 50-го. А потом уже смысла не было, потому что на Гавай’ях все умерли, а они втроем к этому моменту получили американское гражданство. А потом, после принятия законов 67 года, все равно больше никому нельзя было выезжать из страны. Те люди, которые еще помнили другие страны, были уже немолоды и не говорили о прошлом.

Мы сделали по дорожке десять кругов и решили, что на этом хватит. Выйдя на улицу, мы услышали глухой рокот барабанов и вскоре увидели медленно приближающийся грузовик. На его открытой платформе на коленях стояли три человека. Непонятно было, мужчины это или женщины, потому что на них были длинные белые рубашки и черные капюшоны, которые полностью закрывали лица и в которых наверняка было очень жарко. Их руки были связаны спереди, а за спиной у них стояли два охранника в охлаждающих костюмах и зеркальных шлемах. Перекрывая барабанный бой, голос из динамика повторял: “Четверг, 18:00. Четверг, 18:00”. Такого рода Церемонии проводились только в случаях, когда осужденных признавали виновными в государственной измене, и обычно только если они были высокопоставленные лица или даже государственные служащие. Как правило, государственным служащим такое наказание назначалось, если их ловили при попытке покинуть страну, что незаконно, или тайно ввезти кого-то в страну, что не только незаконно, но и небезопасно, потому что это повышает риск распространения инфекций, или если они пытались разгласить секретную информацию – обычно с помощью технологий, которые им запрещалось использовать. Их сажали в грузовик и провозили через все зоны, чтобы жители могли увидеть их или, если захотят, выкрикнуть какие-нибудь оскорбления. Но я всегда молчала, и Дэвид тоже промолчал, хотя мы оба стояли и смотрели, как машина проехала мимо нас и свернула на юг по Седьмой авеню.

Однако после того, как грузовик скрылся из виду, произошло нечто странное: я взглянула на Дэвида и увидела, что он смотрит ему вслед, слегка приоткрыв рот, а в глазах у него слезы.

Это было не только удивительно, но еще и очень опасно – проявление даже малейшего сочувствия к обвиняемым могло привлечь внимание Мух, которые были запрограммированы на считывание выражений лица. Я сразу шепотом окликнула Дэвида, и он, поморгав, повернулся ко мне. Я огляделась: кажется, нас никто не видел. Но на всякий случай лучше было идти дальше, как будто все в порядке, и поэтому я зашагала на восток, обратно к Шестой авеню, и через несколько секунд Дэвид последовал за мной. Я хотела что-то сказать ему, но не знала что. Мне было страшно, но непонятно почему, и в то же время я злилась на него за такую странную реакцию.

Когда мы переходили Тринадцатую улицу, он тихо сказал мне:

– Это чудовищно.

Он был прав – это действительно чудовищно, – но такое происходило постоянно. Мне тоже не нравилось видеть проезжающие мимо грузовики, мне не нравилось смотреть Церемонии или слушать трансляции по радио. Но так уж все было устроено – виновный должен был быть наказан, и не было никакого способа ничего изменить: за преступлением следовало наказание.

Только вот Дэвид вел себя так, как будто никогда раньше не видел таких грузовиков. Он смотрел прямо перед собой и молчал, кусая губу. Обычно мы с ним гуляли