Я поймала себя на том, что думаю о дедушке и чаще, и реже с тех пор, как познакомилась с Дэвидом. Мне не нужно постоянно вести с ним мысленные беседы, как раньше, но при этом хочется говорить с ним больше, в основном про Дэвида и про то, каково это – иметь друга. Мне было интересно, что бы он о нем подумал. Согласился бы он с моим мужем?

А еще мне было интересно, что подумал бы Дэвид о моем дедушке. Странно было осознавать, что он не знает, кто такой дедушка, что для него это просто мой родственник, которого я любила и который умер. Как я уже говорила, все, с кем я работала, знали моего дедушку. На крыше одного из корпусов УР есть теплица, названная в его честь, и есть даже закон, названный его именем, – акт Гриффита, который узаконил центры перемещения, когда-то называвшиеся карантинными лагерями.

Но еще не так давно многие ненавидели дедушку. Я подозреваю, что некоторые ненавидят его до сих пор, но про этих людей давно ничего не слышно. Впервые я осознала, что эта ненависть существует, когда мне было одиннадцать, на уроке гражданского права. Мы изучали, как после пандемии 50 года начало формироваться новое правительство, и к пандемии 56-го оно подготовилось лучше, а в 62-м было создано новое государство. Одним из изобретений, сдержавших распространение болезни в 70-м – она была серьезной, но могла оказаться еще серьезнее, – стали центры перемещения, которые сначала находились только на Западе и Среднем Западе, но к 69 году были уже в каждом муниципалитете.

– Эти лагеря стали очень важной вехой для наших ученых и врачей, – сказала учительница. – Кто знает, как назывались самые первые лагеря?

Все начали выкрикивать ответы. Харт-Маунтин. Ровер. Минидока. Джером. Постон. Хила-Ривер.

– Да, да, – говорила учительница после каждого названия. – Да, правильно. А кто знает, кто основал эти лагеря?

Никто не знал. Мисс Бетесда посмотрела на меня.

– Это был дедушка Чарли, – сказала она. – Доктор Чарльз Гриффит. Он был одним из создателей лагерей.

Все повернулись, чтобы посмотреть на меня, и я почувствовала, как лицу становится жарко от смущения. Мне нравилась наша учительница – она всегда была добра ко мне. Когда другие дети в школьном дворе, смеясь, убегали от меня, она всегда подходила и спрашивала, не хочу ли я вернуться в класс и помочь ей раздать рисовальные принадлежности для следующего урока. Но теперь, когда я подняла глаза, учительница смотрела на меня как обычно, и все же что-то было не так. Мне казалось, что она на меня сердится, но я не знала почему.

В тот вечер за ужином я спросила дедушку, действительно ли он придумал центры. Он посмотрел на меня, махнул рукой, и помощник по дому, который наливал мне молоко, поставил кувшин на стол и вышел из комнаты.

– Почему ты спрашиваешь, котенок? – обратился он ко мне после того, как помощник закрыл за собой дверь.

– Мы их проходили на уроке гражданского права, – сказала я. – Учительница говорит, что ты один из тех, кто их придумал.

– Вот как, – сказал дедушка, и хотя его голос звучал как обычно, я заметила, что он стиснул левую руку в кулак так сильно, что она дрожит. Потом он увидел, что я смотрю, разжал руку и положил ладонь на стол. – А еще что она говорит?

Я объяснила дедушке, что, по словам мисс Бетесды, центры предотвратили множество смертей, и он медленно кивнул. Некоторое время он молчал, и я слушала тиканье часов, которые стояли на каминной полке.

Наконец дедушка заговорил.

– Много лет назад, – сказал он, – были люди, которые выступали против лагерей, не хотели их строить и считали меня плохим человеком, потому что я поддерживал их создание.

Наверное, у меня был удивленный вид, потому что он кивнул.

– Да, – сказал он. – Они не понимали, что лагеря нужны ради нашего – всеобщего – здоровья и безопасности. В конце концов люди осознали, что лагеря необходимы и что мы вынуждены их строить. Ты понимаешь почему?

– Да, – сказала я. Это я тоже узнала на уроках гражданского права. – Потому что заболевшие должны жить где-то отдельно, чтобы здоровые от них не заразились.

– Правильно, – сказал дедушка.

– Тогда почему они людям не нравились? – спросила я.

Дедушка поднял глаза к потолку – он всегда так делал, когда раздумывал над тем, как мне ответить.

– Это трудно объяснить, – медленно сказал он. – Одна из причин в том, что в те времена изолировали только зараженного человека, а не всю его семью, и некоторые считали, что разлучать людей с их семьями жестоко.

– А, – сказала я, подумала об этом и добавила: – Я бы не захотела расставаться с тобой, дедушка.

Он улыбнулся.

– И я бы ни за что не расстался с тобой, котенок, – сказал он. – Поэтому подход изменился, и теперь людей отправляют в центры целыми семьями.

Мне не нужно было спрашивать, что происходит в центрах, потому что я это знала и так: там умирают. Но по крайней мере умирают в чистом, безопасном и хорошо оборудованном месте, где есть школы для детей и спортивные площадки для взрослых, а когда людям становится совсем плохо, их отвозят в центральную больницу, белую и сверкающую, и врачи и медсестры ухаживают за пациентами до самого конца. Я видела фотографии центров по телевизору, и в нашем учебнике тоже были фотографии. На одной из них, снятой в Харт-Маунтин, смеющаяся молодая женщина держит на руках маленькую девочку, которая тоже смеется; на заднем плане виден их домик, перед которым растет яблоня. Рядом с женщиной и девочкой стоит врач, и хотя она полностью одета в защитный костюм, видно, что и она смеется, а ее рука лежит у женщины на плече. Посещать людей, живущих в центрах, запрещалось в целях безопасности, но отправиться туда вместе с больным мог кто угодно, и иногда в центры переезжали целые семьи, включая дальних родственников: матери, отцы и дети, бабушки и дедушки, тетки и дядья, двоюродные братья и сестры. Сначала переселение в центры было добровольным. Потом оно стало обязательным, и не все были с этим согласны: дедушка говорил, что людям не нравится, когда им указывают, что делать, даже если это на благо их сограждан.

Конечно, к тому моменту – это было в 2075-м – в центрах было меньше людей, потому что эпидемию почти удалось локализовать. Иногда я