– Он был хороший, – сказала я, помолчав, хотя это было не слишком подходящее слово для дедушки. – Он любил меня, – сказала я наконец. – Заботился обо мне. Мы с ним играли в игры.

– В какие?

Я уже собиралась ответить, но тут мне вдруг пришло в голову, что игры, в которые мы с дедушкой играли, – например, когда он учил меня поддерживать разговор или когда я пыталась описать встреченных на улице людей, – на самом деле никто, кроме нас, не счел бы играми, а если я буду их так называть, Дэвид решит, что я странная, потому что для меня это были игры и я в них нуждалась. И я сказала: “В мяч и в карты, всякое такое”, – потому что знала, что это обычные игры, и была довольна, что нашлась с ответом.

– Здорово, – сказал Дэвид. Мы прошли еще немного. – Твой дедушка тоже был лаборантом, как ты? – спросил он.

Это был не такой уж и странный вопрос, как может показаться. Если бы у меня родился ребенок, он, скорее всего, работал бы лаборантом или каким-нибудь техническим сотрудником – разве что он оказался бы невероятно талантливым и поэтому в раннем возрасте прошел бы отбор, чтобы стать, например, ученым. Но во времена дедушкиной молодости можно было самостоятельно выбрать себе специальность и потом этим и заниматься.

Тут я поняла, что Дэвид не знает, кто мой дедушка. Когда-то все знали, кто он такой, а теперь, наверное, его имя известно только членам правительства и ученым. Но я ведь и не называла Дэвиду свою фамилию. Для него мой дедушка был просто мой дедушка – и все.

– Да, – сказала я. – Он тоже был лаборантом.

– И работал в Университете Рокфеллера?

– Да, – сказала я, потому что это была правда.

– А как он выглядел? – спросил он.

Это странно, но, хотя я постоянно думаю о дедушке, его внешность постепенно стирается из моей памяти. Куда лучше я помню звук его голоса, его запах и что я чувствовала, когда он обнимал меня. Чаще всего в моих воспоминаниях повторяется тот день, когда его вели к помосту, когда он искал меня в толпе и его глаза скользили по сотням людей – людей, которые собрались, чтобы смотреть на него и улюлюкать, – когда он выкрикивал мое имя, пока палач не надел ему на голову черный капюшон.

Но конечно, этого я сказать не могла.

– Он был высокий, – начала я. – И очень худой. Кожа темнее, чем у меня. Волосы короткие, седые, и… – Тут я запнулась, потому что действительно не знала, что еще сказать.

– Он элегантно одевался? – спросил Дэвид. – Мой дедушка по материнской линии любил элегантную одежду.

– Нет, – сказала я, хотя тут вспомнила кольцо, которое дедушка носил, когда я была маленькая. Оно было очень старое, золотое, с жемчужиной, а если нажать на маленькие защелки по бокам оправы, жемчужина приподнималась, и под ней было крошечное потайное отделение. Дедушка носил это кольцо на левом мизинце и всегда поворачивал жемчужиной внутрь. Но потом он вдруг перестал его носить, и когда я спросила почему, он похвалил меня за наблюдательность.

– Но где же оно? – не унималась я, и он улыбнулся.

– Мне пришлось отдать его фее за труды, – сказал он.

– Какой фее? – спросила я.

– Ну как же, той, которая присматривала за тобой, пока ты болела, – сказал он. – Я обещал дать ей все, что она захочет, если она позаботится о тебе, и она сказала, что выполнит мою просьбу, но мне нужно будет отдать ей свое кольцо.

Тогда с моего выздоровления прошло уже несколько лет, и к тому же я знала, что фей не существует, но всякий раз, стоило мне спросить дедушку об этом, он только улыбался и повторял все ту же историю, и в конце концов я перестала спрашивать.

Об этом я тоже не могла рассказать Дэвиду, да и в любом случае он уже начал говорить о своем втором деде, который был фермером в Пятой префектуре еще до того, как она стала называться Пятой префектурой. Дед разводил свиней, коров и коз, и у него было сто персиковых деревьев, и Дэвид сказал, что навещал его, когда был маленьким, и наедался персиками до отвала.

– Стыдно признаться, но в детстве я ненавидел персики, – сказал он. – Их было так много! Бабушка пекла с ними пирожки, кексы и хлеб, делала варенье, мороженое и смокву – это когда ломтики высушивают на солнце, пока они не станут жесткими, как вяленое мясо. А консервировала она столько этих персиков, что нам и соседям хватало до конца года.

Но потом ферма перешла в государственную собственность, и дед Дэвида теперь не владел ею, а работал на ней, а персиковые деревья вырубили, чтобы освободить место под сою: она более калорийная, чем персики, а значит, сажать ее выгоднее. Так свободно говорить о прошлом и уж тем более о государственных реквизициях, как это делал Дэвид, было опрометчиво, но он рассказывал обо всем этом так же непринужденно, как и о персиках. Дедушка однажды сказал, что людям не рекомендуют обсуждать прошлое, потому что многие начинают злиться или мрачнеть, но в голосе Дэвида не было ни злости, ни мрачности. Как будто то, что он описывал, случилось не с ним, а с кем-то другим – с кем-то, кого он почти не знал.

– Теперь, конечно, я бы убил за персик, – весело сказал он, когда мы приблизились к северной части Площади, где встречались и расставались каждую субботу. – Увидимся на следующей неделе, Чарли. Подумай, чем тебе хотелось бы заняться в Центре.

Вернувшись домой, я достала из шкафа коробку и стала рассматривать фотографии дедушки. Первая из них была сделана, когда он учился в медицинском университете. На ней он смеется, и волосы у него черные, длинные и вьющиеся. На второй он снят с моим отцом, еще совсем маленьким мальчиком, и вторым моим дедом, с тем, который со мной генетически связан. В моем воображении отец похож на дедушку, но по этой фотографии видно, что на самом деле он похож на второго деда: у них обоих кожа светлее и прямые темные волосы, как и у меня когда-то. На третьей фотографии, моей любимой, дедушка как раз такой, каким я его помню. Он широко улыбается, держа на руках маленького худенького малыша, и этот малыш – я. “Чарльз и Чарли, – написал