смотрела на фотографию в учебнике и жалела, что сама не живу в одном из таких центров. Не потому, что я хотела заболеть или хотела, чтобы дедушка заболел, а потому, что там очень красиво, вокруг яблони и широкие зеленые поля. Но мы бы никогда туда не поехали – не только потому, что нам не разрешали, но и потому, что дедушка был нужен здесь. Вот почему мы не переселились в центр, когда я болела, – дедушке нужно было находиться рядом со своей лабораторией, а ближайший центр на острове Дэвидс, далеко к северу от Манхэттена, что слишком неудобно.

– У тебя еще остались вопросы? – спросил дедушка с улыбкой.

– Нет, – сказала я.

Это было в пятницу. В следующий понедельник я пошла в школу, и вместо нашей учительницы у доски стоял какой-то незнакомец – невысокий темнокожий мужчина с усами.

– А где мисс Бетесда? – спросил кто-то.

– Мисс Бетесда больше не работает в этой школе, – сказал он. – Я ваш новый учитель.

– Она заболела? – спросил кто-то другой.

– Нет, – ответил новый учитель. – Но она больше здесь не работает.

Не знаю почему, но я не сказала дедушке, что мисс Бетесда пропала. Я ничего не сказала ему, хотя мисс Бетесду больше никогда не видела. Позже я узнала, что центры, видимо, все-таки не были похожи на фотографии в учебнике. Это было в 2088-м, в начале второго восстания. В следующем году повстанцы были окончательно разгромлены, а репутация и статус дедушки восстановлены. Но к тому времени было слишком поздно. Дедушки уже не было в живых, и я осталась одна с мужем.

На протяжении многих лет я время от времени думала о центрах перемещения. О них рассказывали по-разному – что из этого правда? За несколько месяцев до того, как дедушку убили, перед нашим домом начались протестные марши: люди несли большие фотографии, которые, по их словам, были сделаны в центрах. “Не смотри, – говорил мне дедушка в тех редких случаях, когда мы выходили из дому. – Отвернись, котенок”. Но иногда я все-таки смотрела, и люди на фотографиях были такие изуродованные, что даже уже на людей не были похожи.

Но я никогда не думала, что дедушка плохой. Он делал то, что нужно было делать. И он заботился обо мне всю мою жизнь. Не было никого, кто относился бы ко мне лучше, никого, кто любил бы меня больше. Мой отец был не согласен с дедушкой; не помню, как я узнала об этом, но я знала. Он хотел, чтобы дедушку наказали. Это странно – мой собственный отец хотел, чтобы его отца посадили в тюрьму. Но это не меняло моего отношения к дедушке. Отец оставил меня, когда я была маленькая, а дедушка всегда был рядом. Я не понимала, как человек, который бросил своего ребенка, может быть лучше того, кто лишь пытался спасти как можно больше людей, даже если при этом он совершал ошибки.

В следующую субботу мы, как всегда, встретились с Дэвидом на Площади; он снова предложил пойти в Центр, и на этот раз я согласилась, потому что стало уже очень жарко. Мы прошли восемь с половиной кварталов на север очень медленным шагом, чтобы снизить нагрузку на охлаждающие костюмы.

Дэвид сказал, что мы будем слушать концерт, но когда мы заплатили за билеты, на сцену вышел один-единственный музыкант, молодой темнокожий виолончелист. Как только все расселись, он поклонился и начал играть.

Я и не думала, что мне может понравиться виолончель, но когда концерт закончился, я пожалела, что согласилась прогуляться по крытой дорожке: лучше бы я пошла домой. Что-то в этой музыке заставило меня вспомнить ту музыку, которая звучала по радио в дедушкином кабинете, когда я была маленькая, и я так заскучала по нему, что мне стало трудно глотать.

– Чарли? – окликнул меня Дэвид. Вид у него был обеспокоенный. – Ты в порядке?

– Да, – сказала я и заставила себя встать и выйти из зала, который к тому времени уже опустел – ушел даже виолончелист.

С краю от дорожки стоял мужчина, продававший фруктовые напитки со льдом. Мы оба посмотрели на него, а потом друг на друга, потому что ни один из нас не знал, может ли другой позволить себе сок.

– Я могу его купить, – сказала я наконец.

Дэвид улыбнулся.

– Я тоже могу, – сказал он.

Мы пошли по прогулочной дорожке с напитками в руках. Людей было мало, всего человек десять. Мы не стали снимать охлаждающие костюмы – так было проще и удобнее, – но сдули их, и было приятно, что они больше не мешают ходить.

Некоторое время мы шли молча. Потом Дэвид спросил:

– Тебе никогда не хотелось побывать в другой стране?

– Это запрещено, – сказала я.

– Я знаю, что запрещено, – сказал он. – Но тебе хотелось бы?

Я вдруг почувствовала, что меня утомила странная манера Дэвида вести разговор, его склонность всегда задавать мне если не незаконные, то как минимум невежливые вопросы на такие темы, о которых не принято задумываться, не говоря уже о том, чтобы обсуждать их. И какой смысл хотеть того, что запрещено? Мечтания ничего не изменят. Долгое время я хотела, чтобы дедушка вернулся, – если честно, я хочу этого до сих пор. Но он никогда не вернется. Лучше вообще ничего не хотеть: мечтания делают людей несчастными, а я не чувствую себя несчастной.

Помню, как однажды, когда я училась в колледже, одна из моих однокурсниц придумала способ получить доступ в интернет. Это было непросто, но она была очень умная, и хотя потом кто-то из девушек тоже решил посмотреть, что это такое, я не захотела. Конечно, я знала, что такое интернет, хотя была слишком маленькая, чтобы помнить его: мне было всего три года, когда его запретили. Я даже не вполне понимала, в чем его предназначение. Однажды, когда я была подростком, я попросила дедушку, чтобы он объяснил, и он долго молчал, а потом наконец сказал, что интернет давал людям возможность общаться друг с другом на огромном расстоянии. “Проблема в том, – сказал он, – что такое общение часто позволяет людям обмениваться ложной информацией – искаженными, вредными сведениями. А когда такое происходит, последствия бывают очень серьезными”. По его словам, после запрета жить стало безопаснее, потому что все получают одну и ту же информацию в одно и то же время, то есть легче избежать путаницы. Мне показалось, что это разумно. Потом, когда четыре девушки, сумевшие