из одной префектуры в другую, но обычно это происходило только в том случае, если у них были редкие или очень востребованные навыки. Я подумала, уж не важнее ли работа Дэвида, чем он сам говорит, – это объяснило бы, почему он оказался здесь, не просто во Второй префектуре, но в Восьмой зоне.

– Я замужем почти шесть лет, – сказала я, а потом добавила, потому что понимала, о чем он теперь спросит: – Мы бесплодны.

– Мне очень жаль, Чарли, – сказал он. Его голос звучал мягко, но в нем не было жалости, и, в отличие от некоторых, он не отвернулся от меня, как будто мое бесплодие – это что-то заразное. – Из-за болезни?

Это тоже прозвучало очень прямолинейно, но я уже начала привыкать к его манере и не так изумилась, как если бы это спрашивал кто-то другой.

– Да, семидесятого года, – сказала я.

– И твой муж – тоже?

– Да, – сказала я, хотя это была неправда.

Мне хотелось покончить с темой, которую вообще-то нельзя было обсуждать ни с незнакомцами, ни со случайными знакомыми, да и вообще ни с кем. Правительство упорно боролось со стигматизацией бесплодия. Теперь отказываться сдавать квартиру бесплодной паре стало незаконно, но большинство из нас все равно держались вместе, потому что так было проще: никто не смотрел на нас косо, и кроме того, не приходилось постоянно видеть чужих детей и ежедневно получать напоминания о нашей неполноценности. Например, почти все жители нашего с мужем здания были бесплодными. В прошлом году правительство даже разрешило бесплодным гражданам обоих полов вступать в брак с фертильными гражданами, но, насколько я знала, на самом деле никто этого не делал, потому что фертильные люди не стали бы ломать себе жизнь.

Наверное, у меня было странное выражение, потому что Дэвид вдруг коснулся моего плеча, и я вздрогнула и отпрянула, но он, казалось, не обиделся.

– Я тебя расстроил, Чарли, – сказал он. – Прости. Я не хотел лезть не в свое дело. – Он вздохнул. – Это не значит, что ты плохой человек.

Не успела я придумать, что ответить, как он снова отдал мне честь на прощание, повернулся и зашагал прочь.

– Увидимся на следующей неделе, – сказал он, уходя.

– Хорошо, – сказала я.

Я стояла и смотрела ему вслед, пока он совсем не исчез из виду.

После этого мы с Дэвидом виделись каждую субботу, но наступил апрель, и стало еще теплее – так тепло, что наши прогулки скоро должны были закончиться, и я старалась не думать о том, что тогда будет.

Однажды вечером, примерно через месяц после того, как начались наши с Дэвидом встречи, муж посмотрел на меня за ужином и сказал:

– Ты изменилась.

– Правда? – отозвалась я.

Дэвид успел мне рассказать, как рос в Пятой префектуре, как они с друзьями лазили по деревьям за орехами пекан и так объедались, что им становилось плохо. Я спросила, не боялся ли он рвать орехи, потому что по закону все плодовые деревья принадлежат государству, но он ответил, что в Пятой префектуре за соблюдением законов следят не так строго. “На самом деле их интересует только Вторая префектура, потому что именно там сосредоточены все деньги и власть”, – сказал он. Он не понизил голос, и кто угодно мог это услышать, но, когда я попросила говорить тише, он как будто растерялся. “Почему? – спросил он. – Я же не сказал ничего, что можно расценить как государственную измену”, – и я задумалась. Он действительно ничего такого не говорил, но было в его тоне нечто, отчего мне казалось, что все-таки говорил.

– Прости, – сказала я.

– Нет-нет, – сказал муж. – За что же тут просить прощения. Ты просто кажешься… – Он разглядывал меня так долго, как, наверное, не разглядывал никогда в жизни, так долго, что мне стало не по себе. – Здоровой. Довольной. Я рад видеть тебя такой.

– Спасибо, – сказала я наконец, и муж, который снова перевел взгляд на свою лепешку из тофу, кивнул.

Тем вечером, лежа в постели, я поняла, что уже несколько недель не задумываюсь о том, как мой муж проводит свободные вечера. Мне даже в голову не пришло заглянуть в коробку и проверить, нет ли там новых записок. Я вдруг представила дом на Бетюн-стрит, мужа, который проскальзывает в приоткрытую дверь, голос, произносящий: “Ты сегодня поздно”, – и, чтобы отвлечься, подумала о Дэвиде, о том, как он улыбается и говорит, что у меня отличное чувство юмора.

Среди ночи я проснулась. Мне снился сон. Я редко видела сны, но этот был такой яркий, что, открыв глаза, я не сразу поняла, где нахожусь. Я гуляла по Площади с Дэвидом, мы стояли у северного входа, где начинается Пятая авеню, и вдруг он положил ладони мне на плечи и поцеловал меня. Меня мучило, что никаких ощущений я не запомнила, но знала, что было приятно и что мне понравилось. А потом я проснулась.

В следующие несколько ночей мне снова и снова снилось, что Дэвид целует меня. Я испытывала самые разные чувства: страх, но в основном восторг, а еще облегчение – меня никогда раньше не целовали, и я смирилась с тем, что этого уже не случится. Но вот оно случилось.

На третью субботу после того, как начались сны о поцелуях, я снова встретилась на Площади с Дэвидом. Это было на третьей неделе апреля, так что жара стояла невыносимая, и даже Дэвид пришел в охлаждающем костюме. Костюмы хорошо справлялись со своей задачей, но были такими объемистыми, что двигаться в них было неудобно, и нам приходилось идти медленно – не только из-за громоздкой одежды, но и чтобы избежать лишней нагрузки.

Мы делали второй круг по Площади, Дэвид снова рассказывал мне разные истории о том, как прошло его детство в Пятой префектуре, и тут я вдруг увидела, что в нашу сторону идет мой муж.

Я остановилась.

– Чарли? – сказал Дэвид и посмотрел на меня. Но я не ответила.

Тем временем муж увидел меня и помахал нам в знак приветствия. Он был один, и на нем тоже был охлаждающий костюм.

– Добрый день, – сказал он, подходя ближе.

– Добрый день, – сказал Дэвид.

Я представила их друг другу, и они оба поклонились и обменялись несколькими фразами о погоде – без особых усилий, как это умели многие. А потом муж пошел дальше на север, а мы с Дэвидом – на запад.

– Похоже, твой муж приятный