– А ты – да, – сказал я.

– Нет, – ответил он. – Я ненавижу то, что ты делал, Чарльз. Тебя я не ненавижу.

– Я делал то, что нужно было сделать, Нейти, – сказал я.

– Чарльз, – сказал Натаниэль, – я не стану сейчас с тобой это обсуждать. Главное – ты его отец. Был и останешься.

Почему-то это оказалось слабым утешением, и, выйдя из дома (я надеялся, что Натаниэль более деятельно постарается меня удержать, но этого не произошло), я стоял на северной стороне Вашингтонской площади и смотрел, как вокруг возятся представители последнего поколения жителей этих трущоб. Несколько человек купались в фонтане; одна семья – родители и маленькая девочка – развели возле арки небольшой костер, на котором поджаривали какого-то неопределимого зверька. “Готово, папа? – возбужденно повторяла девочка. – Готово, папа? Уже готово?” – “Почти, почти, – отвечал отец, – почти готово”. Он оторвал от существа хвост и протянул его девочке, та радостно завизжала и немедленно начала его обгладывать, а я отвернулся. На площади жило около двухсот человек, и хотя они понимали, что в какую-то ночь дома снесут бульдозером, их становилось только больше: жить здесь было безопаснее, чем под мостом или в туннеле. Не знаю, как они спят, когда на них направлены прожекторы, но, наверное, человек ко всему привыкает. Многие из жителей носят темные очки даже ночью или обвязывают глаза черной марлей. У большинства нет защитных шлемов, и издалека они выглядят как войско призраков, с лицами, полностью замотанными тканью.

Дома я посмотрел, что такое “Свет”; как я и подозревал, это антиправительственная, антинаучная группа, объявляющая, что их цель – “вскрыть государственные идеологические манипуляции и положить конец чумному веку”. Даже по меркам таких групп “Свет” казался чем-то мелким: на их счету не числилось никаких крупных нападений, никаких существенных акций. Но я все-таки послал письмо своему вашингтонскому знакомому с просьбой прислать мне их полное досье – не уточняя зачем.

Питер, я тебя о таком никогда не прошу. Но ты ведь узнаешь что сможешь? Прости, что обращаюсь с этим. Прости. Я бы не стал, если бы не чувствовал, что должен это сделать.

Я знаю, что остановить его не могу. Но может быть, я могу ему помочь. Я должен постараться, правда же?

С любовью,

Чарльз

Дорогой Питер,

7 июля 2062 г.

Коротко, потому что через шесть часов я должен быть в Вашингтоне. Но хочу написать тебе, пока есть несколько минут.

Тут невыносимая жара.

Учреждение нового государства будет объявлено сегодня в четыре часа дня по восточному времени. Изначально планировалось объявить 3 июля, но все решили, что надо дать людям возможность в последний раз отпраздновать День независимости. Идея в том, что, если объявить сейчас, в конце рабочего дня, закрыть определенные части страны до выходных будет проще, а потом у всех будет пара дней, и шок слегка спадет, когда рынки снова откроются в понедельник. Когда ты это прочитаешь, все описанное уже произойдет.

Спасибо за твою поддержку на протяжении последних месяцев. В конце концов я последовал твоему совету и отказался от работы в министерстве: лучше остаться за кадром и обменять увеличение влияния на большую безопасность. В общем-то, влияние у меня и так есть – я попросил службу безопасности последить за Дэвидом, раз уж “Свет” стал такой больной темой, и теперь у дома Обри дежурят сотрудники в штатском, чтобы защитить его и Натаниэля, если протесты радикализируются так, как они боятся. Обри плох – метастазы в печени, и, по словам Натаниэля, врач считает, что жить ему осталось шесть-девять месяцев, не больше.

Я позвоню на твою линию засекреченной связи сегодня вечером (по нашему времени – завтра рано утром по твоему). Пожелай мне удачи. Люблю тебя, привет Оливье.

Чарльз

Глава 5

2094 год, весна

В течение следующих нескольких недель мы встречались все чаще и чаще. Сначала это было просто совпадение: в воскресенье, через неделю после того, как мы познакомились во время представления рассказчика, я гуляла по Площади и вдруг почувствовала, что за мной кто-то идет. Конечно, за мной шло много людей, и передо мной тоже – я была в толпе, – но это ощущалось иначе, и, обернувшись, я снова увидела его.

– Здравствуй, Чарли, – сказал он, улыбаясь.

От этой улыбки я начала волноваться. Раньше, когда дедушке было столько лет, сколько мне сейчас, все постоянно улыбались. Дедушка говорил, что именно этим американцы и славятся – улыбками. Сам он не был американцем, хотя в конце концов стал им. Но я улыбалась не очень часто, и все, кого я знаю, тоже.

– Здравствуй, – сказала я.

Он поравнялся со мной, и мы пошли дальше вместе. Я боялась, что он попытается завести разговор, но он молчал, и так мы обогнули Площадь трижды. Потом он сказал, что был рад меня встретить и что, может быть, мы еще увидимся на следующем представлении рассказчика, снова улыбнулся и зашагал в западную сторону, прежде чем я успела придумать, что сказать в ответ.

В следующую субботу я снова пришла на Площадь. Я и не подозревала, что хочу увидеть его, но когда увидела – он сидел на том же месте в заднем ряду, что и в день нашего знакомства, – меня охватило странное чувство, и я преодолела последние несколько метров торопливым шагом, боясь, что кто-то займет мое место. Потом остановилась. Вдруг он не хочет меня видеть? Но тут он обернулся, заметил меня, улыбнулся и помахал рукой, похлопывая по земле рядом с собой.

– Здравствуй, Чарли, – сказал он, когда я подошла к нему.

– Здравствуй, – сказала я.

Его звали Дэвид. Он сказал мне это в день нашего знакомства.

– Моего отца звали Дэвид, – сказала я тогда.

– Правда? – спросил он. – Моего тоже.

– А, – сказала я. Но, видимо, надо было добавить что-то еще, и наконец я сказала: – Как много Дэвидов.

Он широко улыбнулся и даже коротко рассмеялся.

– Да уж, – сказал он, – Дэвидов немало. А у тебя отличное чувство юмора, правда, Чарли? – Это был один из тех вопросов, которые, как я знала, на самом деле не подразумевают ответа, и к тому же это неправда. Раньше мне никто никогда не говорил, что у меня отличное чувство юмора.

На этот раз я взяла с собой соевую спаржу, которую сама высушила и нарезала треугольниками, а еще контейнер с пищевыми