Я пошел пешком. Возле 14-й улицы я посторонился, пропуская танк и бригаду пехотинцев в защитном обмундировании, в новой униформе, где визор – это рефлекторное зеркало, так что если говоришь с таким человеком, видишь только себя самого. Я шел дальше, мимо баррикады на 23-й, и там солдат послал меня на восток, чтобы я обошел Мэдисон-парк – его накрывал кондиционированный геодезический купол, под которым хранили трупы, прежде чем отправить в один из крематориев. Над каждым из четырех углов парил дрон с камерой; стробоскопические вспышки на короткие мгновения выхватывали из темноты контуры картонных гробов, выставленных ровными рядами, по четыре штуки в высоту. Когда я переходил Парк-авеню, навстречу шел другой человек; приблизившись, он опустил глаза. Ты замечал такое – люди избегают смотреть друг на друга, как будто болезнь передается не через дыхание, а через взгляд в лицо?

В конце концов я добрался до УР, принял душ и расстелил белье на своем диване. Но спать я не смог и через пару часов встал, поднял затемняющие шторы и увидел, как вертолеты-катафалки летят со своим грузом на остров Рузвельт и их лопасти блестят в свете направленных на них солнечных прожекторов. Крематории здесь не прекращают работу ни на секунду, но транспортировку на баржах, как и любое движение по воде, приостановили в надежде, что это помешает плотам с климатическими беженцами, которых сбрасывают поздно ночью возле устья Гудзона или Ист-Ривер и заставляют плыть к берегу.

Теперь я чувствую смертельную усталость, какой, кажется, никогда прежде не чувствовал. Этой ночью мы все спим в разных местах. Ты – в Лондоне. Оливье – в Марселе. Мой муж – в четырех кварталах к северу. Мой сын – в трех милях к югу. Я – здесь, в лаборатории. Как бы я хотел оказаться с кем-нибудь из вас, с любым из вас. Я оставил одну штору незакрытой, и квадрат света на противоположной стене вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, как шифр, понятный мне одному.

С любовью,

Я

Дорогой Питер,

20 сентября 2058 г.

Сегодня хоронили Норриса. Я встретился с Натаниэлем и Дэвидом в доме “Друзей” на Резерфорд-плейс. Дэвида я не видел три месяца, Натаниэля – неделю, и из почтения к Норрису мы обращались друг с другом с невыносимой вежливостью. Натаниэль заранее позвонил мне и предупредил, чтобы я не пытался обнять Дэвида при встрече; я и не пытался, но он удивил нас обоих – легонько шлепнул меня по спине и что-то тихо промычал.

Во время церемонии – очень скромной – я смотрел на Дэвида. Он сидел впереди меня, на одно место левее, и я видел его профиль, его длинный тонкий нос, его новую прическу, из-за которой казалось, что шевелюра щетинится терновником. Он пошел в новую школу – Обри уговорил его туда пойти после исключения из другой школы, куда Обри уговорил его пойти два года назад, и, насколько я знаю, пока что жалоб не поступало – ни от них, ни от него. Конечно, надо учесть, что учебный год начался всего три недели назад.

Я не знал большинства из присутствующих; некоторых помнил в лицо по ужинам и посиделкам многолетней давности, но общее впечатление пустоты они не развеивали; Обри и Норрис потеряли в 56-м больше друзей, чем мне казалось, и хотя помещение было наполовину заполнено, все время тревожно казалось, что чего-то, кого-то не хватает.

Потом мы с Натаниэлем и малышом пошли к Обри, где собралось еще несколько человек; Обри остался в санитарном костюме, чтобы гости могли снять свои. На протяжении последнего года или около того, пока Норрис медленно умирал, они начали затенять дом, пользоваться свечами вместо электричества. Это отчасти помогало – и Обри, и весь дом в этом полумраке выглядели не такими изможденными, – но проникновение в их пространство одновременно казалось выходом в другую эпоху, когда электричество еще не изобрели. Или, может быть, казалось, что в доме живут не люди, а какие-то другие животные – какие-нибудь кроты, существа с крохотными глазками-бусинками, неспособные вынести солнечный свет как он есть. Я подумал об учениках Натаниэля, Хираме и Эзре, которым уже одиннадцать и которые так и живут в своем затененном мире.

В конце концов только мы вчетвером и остались. Натаниэль и Дэвид спросили Обри, можно ли им переночевать у него, и он согласился. Я воспользовался их отсутствием в квартире, чтобы забрать кое-какие вещи и отнести в университетское общежитие, где я до сих пор обретаюсь.

Мы все молчали. Обри откинул голову на спинку дивана и через некоторое время закрыл глаза. “Дэвид”, – прошептал Натаниэль, показывая ему, чтобы он помог уложить Обри, и малыш поднялся, но тут Обри заговорил.

– Помните наш разговор вскоре после того, как в Нью-Йорке был диагностирован первый пациент, в 50-м? – спросил он, так и не открывая глаз. Никто из нас не ответил. – Вот ты, Чарльз, – я помню, что спросил у тебя, этого ли мы ждали, эта ли та болезнь, которая нас всех сметет, и ты ответил: “Нет, но эта будет ничего так”. Помнишь?

Голос его был мягок, но меня все равно передернуло.

– Да, – сказал я, – помню. – И услышал тихий, печальный вздох Натаниэля.

– М-гм, – сказал Обри. Снова повисла тишина. – Ты был прав, как оказалось. Потому что потом случился 56-й. Я тебе никогда не рассказывал, но в ноябре 50-го с нами связался старинный друг. Ну, он был больше Норрисов друг, чем мой, они были знакомы со студенческих лет и даже встречались недолго. Его звали Вульф.

В тот момент мы уже месяца три жили на Лягушачьем пруду. Как и многие – даже среди твоих, Чарльз, – мы считали, что там окажемся в большей безопасности, что лучше находиться подальше от города с его толпами и грязью. Это было уже после того, как началось мародерство, все боялись выйти из дому. До ужасов 56-го дело еще не дошло – люди не бросались на тебя на улицах, стараясь обкашлять и заразить, чтобы ты тоже заболел, – но все равно было так себе. Ну ты помнишь.

Короче, однажды вечером Норрис мне сказал, что с ним связался Вульф: он где-то в городе, спрашивает, можно ли прийти нас повидать. Ну… мы относились к рекомендациям со