всей серьезностью. У Норриса астма, и мы, собственно, отправились на Лонг-Айленд, чтобы как можно меньше сталкиваться с людьми. Поэтому мы решили сказать Вульфу, что очень рады были бы его повидать, но нам кажется, что это небезопасно, и для него, и для нас, и когда все подуспокоится, мы будем рады увидеться.

Норрис ему посылает такое сообщение, и Вульф отвечает в ту же минуту: дело не в том, что он хочет нас повидать, – он должен нас повидать. Ему нужна наша помощь. Норрис спрашивает, устроит ли его видеосвязь, но он настаивает: он должен увидеть нас лично.

Ну и что нам делать? На следующий день, в полдень, мы получаем сообщение: “Я снаружи”. Мы выходим. Ничего не видим. Потом слышим, как Вульф зовет Норриса по имени, идем по тропинке, но все равно ничего не видим. Опять слышим его голос, еще сколько-то проходим. Так повторяется несколько раз, и мы слышим, как Вульф говорит нам: “Стоп”.

Мы останавливаемся. Ничего не происходит. А потом – шорох упавших на землю веточек под большим тополем, что у караульной будки, – и выходит Вульф.

Мы сразу видим, что он очень болен. Худой как скелет, лицо в язвах. В руке большая ветка магнолии, но он не может ей толком пользоваться как тростью, не хватает сил, поэтому тащит ее за собой, как метлу, что ли. На плече маленький рюкзак. Одной рукой придерживает штаны; на них ремень, но ремня уже не хватает.

Мы с Норрисом сразу же отступаем. Понятно, что Вульф почти на последней стадии болезни и, стало быть, очень заразен.

Он говорит: “Я не пришел бы, если мы мне было куда еще идти. Вы же понимаете. Но мне нужна помощь. Я долго не протяну. Я понимаю, как многого прошу. Но может быть… может быть, вы позволите мне здесь умереть”.

Он сбежал из какого-то центра. Позже мы узнали, что он обращался к другим знакомым и все его отсылали. Он сказал: “Я не стану заходить внутрь. Но я думал… я думал, может, можно в подсобку возле бассейна? Я ни о чем больше не попрошу. Но я хотел бы умереть под крышей, в доме”.

Я не знал, что на это сказать. Я почувствовал, как Норрис за моей спиной сжимает мне руку. В конце концов я произнес: “Мне надо поговорить с Норрисом”, – Вульф кивнул и снова отошел за тополь, как бы оставляя нас наедине, и мы с Норрисом пошли по тропинке в обратном направлении. Он посмотрел на меня, я – на него, мы не обменялись ни словом. В этом не было необходимости – мы понимали, что придется сделать. Бумажник был у меня с собой, я вынул оттуда все наличные – чуть больше пятисот долларов. Мы пошли обратно к дереву, и Вульф снова вышел из-за него.

“Вульф, – сказал я, – прости. Прости, пожалуйста. Мы не можем. Норрис в группе риска, ты же знаешь. Мы не можем, не можем, и все. Прости”. Я сослался на тебя, Чарльз. Я сказал: “У нашего друга есть связи в администрации, он может тебе помочь, поместить тебя в центр получше”. Я даже не знал, существует ли такая вещь, как “центр получше”, но пообещал. Потом я положил деньги и отошел примерно на фут. “Если нужно, могу достать еще”, – сказал я.

Он ничего не ответил. Просто стоял там, дышал, смотрел на деньги, слегка покачиваясь. И тогда я схватил Норриса за руку, и мы быстро пошли обратно в дом – последние футов сто мы бежали, бежали, словно у Вульфа были силы нас преследовать, словно он сейчас взмоет в воздух, как ведьма, и преградит нам путь. Как только мы оказались внутри, мы заперли дверь и прошли по всему дому, проверяя каждое окно и каждый замок, как будто Вульф вдруг решит прорваться внутрь и заполнить наш дом своей болезнью.

Но знаешь, что было хуже всего? То, как мы с Норрисом разозлились. Мы злились из-за того, что Вульф заболел, что он явился к нам, что попросил нас о помощи, что поставил в такое положение. Мы именно это повторяли себе в тот вечер, пока обжирались с закрытыми ставнями, занавешенными окнами, включенными системами безопасности, заколоченной – как будто он вообще туда бы осмелился пробраться – подсобкой возле бассейна. Как он посмел. Как он посмел вызывать в нас такие чувства, как посмел заставить нас отказать ему. Вот что мы думали. К нам пришел беспомощный, перепуганный человек, и вот что мы сделали.

С этого момента что-то в наших отношениях переменилось. Я знаю, знаю, все всегда выглядело прекрасно. Но изменения произошли. Как будто теперь связующей нитью между нами была не столько любовь, сколько стыд, наша отвратительная тайна, наше совместное деяние, жуткое и бесчеловечное. И Вульфа я в этом тоже виню. День за днем мы не вылезали из дома, осматривали окрестности в бинокль. Мы предложили охранникам двойную ставку, чтобы они вернулись, но они отказались, поэтому мы подготовились к осаде, к обороне от одного человека. Все шторы были задернуты, все ставни закрыты. Мы жили как в фильме ужасов, готовые в любой момент услышать, как что-то брякнулось в окно, отодвинуть штору и увидеть Вульфа, прижавшегося щекой к стеклу. Мы смогли уговорить местных полицейских мониторить списки смертей в окрестностях, но когда через две недели стало известно, что Вульфа нашли возле шоссе, что тело пролежало там, видимо, уже несколько дней, мы все равно не смогли отказаться от нашей вахты – мы перестали подходить к телефону, перестали проверять почту, отказались от всех контактов, потому что, если у нас не будет связи с внешним миром, нас никто ни о чем не попросит и мы останемся в безопасности.

Когда карантин сняли, мы вернулись на Вашингтонскую площадь. Но в Уотер-Милл больше не возвращались. Ты, Натаниэль, как-то раз спросил, почему мы никогда не ездим на Лягушачий пруд. Вот почему. Вульфа мы тоже больше никогда не обсуждали. Мы не договаривались об этом – просто понимали, что не надо. На протяжении многих лет мы пытались как-то загладить свою вину. Спонсировали благотворительные организации, которые помогают больным, больницы, активистские группы, боровшиеся с лагерями. Но когда у Норриса диагностировали лейкоз, первое, что он сказал, когда врач вышел из комнаты: “Это кара за Вульфа”. Я не сомневаюсь, что он в это верил. В последние дни, когда от медикаментов он бредил, он повторял не мое имя, а имя Вульфа. И хотя я