на всех поверхностях лежала защитная ткань. Я расстегнул молнию на пластиковой стене и шагнул внутрь; здесь тоже воняло гниением, но растительным, а не животным. На полках стояли тарелки, миски, стаканы, лежали груды учебников. В раковине сгрудились еще какие-то миски и сковородки под слоем замасленной воды, как будто кто-то пытался все отмыть, но потом плюнул. Рядом с раковиной стояли две суповые миски, две кружки, лежали две ложки – все чистое и сухое. В каждом углу были свалены раздувшиеся черные мусорные пакеты, и когда я заставил себя развязать один из них, я увидел, что там не разрубленные человеческие конечности, а куски морковки, огрызки хлеба, заплесневевшие до липкого состояния, чайные пакетики, которые выглядели так, как будто из них высосали все до последней капли. Мусорная корзина была переполнена, как издевательский рог изобилия. Я вытащил оттуда жестянку из-под нута и увидел, что внутри она не просто пустая, а тщательно вылизанная до блеска. Я осмотрел еще пару пустых жестянок – они были такие же.

В центре кухни, на расстоянии примерно фута друг от друга, располагались два спальника, разделенные еще одной стенкой из книжек, на которой стояли два ноутбука. В каждом спальнике лежало по подушке и – эта деталь меня как-то особенно расстроила – по плюшевому медведю; они были аккуратно прикрыты, с головами на подушках, их черные глаза пялились в потолок. Вокруг этого спального места расчищенная тропа вела к ванной комнате, где к стенным розеткам были подключены два кислородных аппарата; на стойке у раковины стояло два стакана, в каждом по зубной щетке; тюбик с пастой рядом был почти полный. К ванной примыкало отдельное помещение для стирки, и там тоже все вроде бы было на месте – полотенца и рулоны туалетной бумаги в шкафу, фонари, батарейки, стиральные средства; в сушилке так и лежали наволочки и две пары детских джинсов.

Я вернулся на кухню и прошел через горы мусора в центр помещения, не понимая, что делать дальше. Позвонил Натаниэлю, но он не отвечал.

Тогда я подошел к холодильнику, чтобы чего-нибудь попить, а внутри не оказалось ничего. Ни бутылки сока, ни банки с горчицей, ни листика салата, присохшего к стенке. В морозильнике – такая же абсолютная пустота. И тогда меня охватил ужас, и я стал открывать все шкафы, выдвигать все ящики – и везде пусто, пусто, пусто. В кухне не осталось ничего съедобного и даже ничего – муки, пекарского порошка, дрожжей, – из чего можно приготовить что-нибудь съедобное. Вот почему банки были такие чистые – они вылизали все, что смогли. Вот почему кухня была в таком беспорядке – они разворошили все в поисках чего-нибудь съестного.

Я не знал, почему именно они забаррикадировались – или, скорее, почему мать их забаррикадировала – на кухне, хотя понятно, что так было сделано ради их безопасности. Но я понимал, что, когда еда закончилась, им нужно было выбраться и искать ее по всему дому.

Я выскочил из кухни, взбежал наверх по лестнице. “Эзра! – крикнул я. – Хирам!” В родительской спальне на втором этаже тоже все было вверх дном: белье, носки, мужские трусы выблеваны из ящиков, обувь раскидана по всему полу.

На третьем этаже – та же картина: ящики опустошены, в шкафах хаос. Только их собственная учебная комната осталась такой же аккуратной, какой я ее когда-то видел, – ее они знали до мельчайших деталей, и искать то, чего там, как они прекрасно знали, не было, не имело смысла.

Я попытался как-то успокоиться. Я позвонил Натаниэлю, еще раз послал ему записку. И пока ждал, что он ответит, я выглянул в окно и увидел, далеко внизу, два тела, лежавшие ничком в саду за домом.

Это, конечно, были мальчики, одетые в шерстяные куртки, хотя для такой одежды было слишком тепло. Оба очень тощие. Один из них, Хирам или Эзра, повернул голову в сторону брата, который лежал, уткнувшись лицом в каменную плитку. К штанам так и были прицеплены кислородные аппараты с давно опустевшими камерами. И хотя было тепло, камни оставались холодными, что отчасти сохранило их тела.

Я дождался криминалистов, сообщил им то, что знал, и отправился домой, чтобы рассказать о случившемся Натаниэлю, который этими новостями был удручен.

– Да что ж я раньше-то туда не пошел? – воскликнул он. – Понятно же было, что что-то не так, понятно! Куда делась домработница? Куда делся их гребаный отец?

Я навел справки, ссылаясь на то, что это может быть ситуация, небезразличная для эпидемиологической обстановки, и попросил провести полное расследование в кратчайшие сроки. Сегодня я получил отчет о случившемся – по крайней мере о том, что, скорее всего, могло случиться. Около пяти недель назад Фрэнсис Холсон подхватила “заболевание неизвестной этиологии”; понимая, что это заразно, она забаррикадировала мальчиков на кухне и попросила домработницу регулярно приносить еду. На протяжении первой недели все так и было – но по мере того, как состояние Фрэнсис ухудшалось, домработнице, видимо, стало страшно возвращаться в дом. Вероятно, Фрэнсис переместилась на первый этаж, чтобы быть ближе к мальчикам, и передала им все, что у нее оставалось, от той еды, которую выделила для себя, – надев стерильные перчатки, через одно из окошек, прорезанных в пластиковом щите. Мальчики, значит, видели, как она умирала, и потом могли видеть ее труп еще как минимум две недели. Они отправились на поиски еды, видимо, дней за пять до того, как я их обнаружил, – вышли через кухонную дверь и спустились в сад по металлической лестнице. Хирам – лежавший ничком – умер первым; Эзра, повернувший голову в его сторону, видимо, умер на следующий день.

Но во всем этом таится множество деталей, которых мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем. Почему они – Фрэнсис, Хирам, Эзра – ни с кем не связались? Почему их учителя не увидели беспорядок на кухне во время видеоуроков и не спросили, не нужна ли им помощь? У них что, не было родственников, которым можно позвонить? Друзей? Как домработница могла оставить беззащитных людей на волю случая? Почему Фрэнсис не заказала еще еды? А мальчики? Заразились ли они неизвестным вирусом от Фрэнсис? Они не могли умереть от голода за неделю и даже за две. Был ли это шок от выхода из дома? Или хрупкость их иммунной системы? Или что-нибудь, для чего не существует клинического определения, – отчаяние? Безнадежность? Страх? Или они решили сдаться, отказались жить – потому что они же наверняка могли отыскать кого-нибудь, кто помог