Шрифт:
Закладка:
Теперь, почти четыре месяца спустя, оказывается, что может пройти несколько часов, на протяжении которых я ни об одном из них не вспоминаю, когда вспышки наваждения – если я думаю, например, во время скучного заседания, что Натаниэль приготовит на ужин, зайдет ли Дэвид в выходные повидаться с Чарли, – меня больше не распластывают по стене. Но я не могу перестать думать о том мгновении – хотя я его не видел, хотя, когда мне предложили взглянуть на совсекретные фотографии, я отказался: взрыв, люди, находившиеся ближе всего к устройству, разлетаются на ошметки, склянки вокруг них разбиваются вдребезги. Я тебе уже говорил, что единственная фотография, которую я увидел перед тем, как закрыть папку навсегда, была сделана в тот же вечер, в проходе с супами и соусами. Пол был заляпан густой красной массой – не кровью, а томатной пастой, – и вся она была покрыта сотнями гвоздей, почерневших и изогнутых от температуры взрыва. В правой части изображения виднелась мужская кисть и часть предплечья, на запястье были видны и, вероятно, еще шли часы.
Еще я видел короткий отрывок видео, где Дэвид врывается в магазин. Звука там не было, но по тому, как он вертит головой, понятно, что он в панике. Потом он открывает рот, и видно, как что-то кричит, это два повторяющихся слога: “Папа! Папа! Папа!” И он бежит в глубину магазина, а потом – ничего не происходит, а потом дверь в магазин, уже успевшая закрыться, шатается и все становится белым.
Этот отрывок я показывал следователям и министрам на протяжении месяцев, с тех пор, как получил его, пытаясь доказать им, что Дэвид не мог быть организатором этого взрыва, что он любил Натаниэля, что он ни за что не стал бы его убивать. Он знал, что Натаниэль ходил туда за покупками; когда он понял, что именно планирует “Свет”, а Натаниэль ему прислал сообщение, что идет в магазин, – разве он не помчался туда его остановить, спасти? Я не мог утверждать, что он вообще никого не хотел убить – хотя говорил именно так, – но я знал, что убивать Натаниэля он точно не хотел.
Но государственные службы со мной не согласны. Во вторник министр внутренних дел лично пришел ко мне и объяснил, что, поскольку Дэвид был “важным и известным” членом повстанческой организации, ответственной за гибель семидесяти двух человек, им придется наложить на него посмертный приговор за измену. Это означает, что его нельзя похоронить на кладбище, а потомкам запрещается наследование любого его имущества, которое будет конфисковано государством.
Тут его глаза как-то странно затуманились, и он сказал:
– Так что вам повезло – если можно использовать такое слово в этих ужасных обстоятельствах, – что ваш бывший муж в завещании указал: его дом и все имущество отходит не вашему сыну, а напрямую вашей внучке.
Я был совершенно ошеломлен известием про приговор Дэвиду и не сразу понял, что он пытается мне сказать.
– Нет, – сказал я, – нет, неправда. Все должно было отойти Дэвиду.
– Нет, – сказал министр, вытащил из кармана своего мундира бумажки и передал их мне. – Вы, видимо, ошибаетесь, доктор Гриффит. В его завещании совершенно недвусмысленно указано, что все состояние отходит внучке, а вы назначаетесь исполнителем.
Я развернул стопку и увидел совсем не тот документ, составление и подписание которого я засвидетельствовал всего лишь год назад: для Чарли был организован фонд управляемого имущества, но дом был завещан Дэвиду, с условием, что после его смерти он отходит Чарли. А тут был документ, подписанный Натаниэлем и мной, с водяными знаками и тремя именными печатями – адвоката, Натаниэля и моей, – подтверждающий слова министра. И не только это – официальное имя Чарли в документе было указано не как “Чарли Бингем-Гриффит”, а просто как “Чарли Гриффит”; фамилия ее отца и Натаниэля была вымарана из реальности. Я взглянул на министра, а тот посмотрел на меня долгим, непроницаемым взглядом и встал.
– Оставлю вам этот экземпляр для архива, доктор Гриффит, – сказал он и ушел. Только дома я развернул листы и посмотрел их на свет, удивляясь совершенству подписей, точности печатей. Потом внезапно забеспокоился, нет ли в самой бумаге каких-нибудь жучков – хотя, конечно, до таких технологий еще лет десять как минимум.
Я пытался найти изначальное завещание, хотя это не только бессмысленно, но и небезопасно. Я вытащил из сейфа все документы, которые там хранил Натаниэль, и каждый вечер просматриваю сколько-то из них, и наша жизнь разворачивается вспять: бумаги, которые делают Натаниэля официальным законным опекуном Чарли, подписанные за три недели до нападения; бумаги, подписанные Иден, с отказом от всех юридических прав на дочь; свидетельство о рождении Чарли; дарственная на дом; завещание Обри; наши документы о разводе.
А потом я начинаю бродить туда-сюда. Я говорю себе, что ищу завещание, но вряд ли – я ищу его там, куда Натаниэль ни за что бы его не положил, и к тому же если бы он и хранил экземпляр дома, его давно бы забрали так, что мы бы ничего не заметили. Смысла искать не было, как не было смысла звонить нашему адвокату и слушать, как он уверяет меня в ошибке, в том, что описываемого мной завещания никогда не существовало.
– Ты просто очень устал, Чарльз, – сказал он. – Скорбь может влиять на… – он помолчал, – память. – Тут я снова испугался, сказал ему, что он наверняка прав, и закончил разговор.
Мне повезло, я понимаю. С родственниками повстанцев случались вещи гораздо хуже, даже когда речь шла о людях, вовлеченных в несопоставимо менее смертоносные нападения, чем то, в котором участвовал Дэвид. Я пока что слишком нужен государству. Не беспокойся обо мне, Питер. Пока. Прямо сейчас опасность мне не грозит.
Но иногда я думаю, что, может быть, ищу не завещание, а свидетельства о том человеке, которым я был до начала этого всего. Как далеко надо отойти в прошлое? До установления нынешнего государства? До того, как я ответил на первый звонок из министерства, когда меня спросили, хочу ли я стать “архитектором решения”? До эпидемии 56 года? Или 50-го? Еще раньше? До начала моей работы в УР?
