пока обедал, читал детям сказки, разговаривал с друзьями – ворота запирали, дороги баррикадировали, железнодорожные колеи разбирали, суда ставили на прикол, самолеты разворачивали. Однажды происходит что-нибудь, возможно незначительное, скажем, из магазинов пропадает шоколад, или ты осознаешь, что во всем городе не осталось ни одного магазина игрушек, или видишь, что детскую площадку напротив сносят, металлическую лесенку разбирают и швыряют в кузов грузовика, и внезапно понимаешь, что опасность везде, что телевидения больше не будет, что больше не будет интернета. Что хотя пик пандемии позади, лагеря продолжают строить. Что когда кто-то сказал на последнем заседании Комитета: “Постоянное размножение некоторых людей впервые в истории оказывается небесполезным”, – никто на это не отреагировал, даже ты; что все твои подозрения об этой стране – что Америка не для всех, что она не для таких людей, как я, не для таких, как ты, что в глубинах души этой страны скрывается грех, – оказываются правдой. Что раз уж принят “Закон о прекращении и предотвращении террористической деятельности”, дающий осужденным повстанцам выбор между заключением и стерилизацией, Минюст рано или поздно найдет способ распространить это наказание сначала на детей, а затем на братьев и сестер тех самых осужденных повстанцев.

А потом ты понимаешь: я не могу больше здесь оставаться. Я не могу растить здесь внучку. Обращаешься к знакомым. Тайно выясняешь разные детали. Обращаешься к своему лучшему, старейшему другу, к бывшему возлюбленному, и просишь его вытащить тебя отсюда. Но он больше не может этого сделать. И никто не может. Правительство говорит, что твое присутствие здесь – вопрос государственной важности. Тебе говорят, что ты сможешь выезжать по паспорту с жестко ограниченным сроком, но твоей внучке паспорт выдать нельзя. Ты понимаешь: они знают – без нее ты ни за что не уедешь; ты уехать-то хочешь из-за нее; ты понимаешь, что, пользуясь ею, они лишают тебя любой возможности.

Ты лежишь ночью и не спишь, думаешь о покойном муже, о покойном сыне, о проекте закона, который сделает такую семью, как у вас когда-то была, нелегальной. Вспоминаешь, как когда-то гордился, как хвастался, что так молод, а уже возглавляешь лабораторию, как рвался строить те системы, от которых теперь хочешь сбежать. Ты думаешь, что только продолжение этой твоей работы гарантирует тебе безопасность. Ты ничего не хочешь сильнее, чем отмотать время назад. Это самое твое заветное желание, самая страстная мечта.

Но это невозможно. Все, что ты можешь, – постараться обеспечить внучке относительную безопасность. Ты не отличаешься смелостью и знаешь об этом. Но каким бы ты ни был трусом, ты никогда ее не бросишь, пусть она и стала человеком, до которого не достучаться, которого ты не понимаешь.

Ты каждую ночь молишь о прощении.

Ты знаешь, что прощения никогда не будет.

С любовью,

Чарльз

Глава 7

2094 год, лето

Перед знакомством с мужем я нервничала. Это было весной 2087-го, мне было двадцать два. Утром того дня, когда я должна была встретиться с ним, я проснулась раньше обычного и надела платье, которое дедушка где-то сумел раздобыть, – зеленое, как бамбук. Оно было с поясом, который я завязала бантом, и с длинными рукавами, которые скрывали шрамы, оставшиеся после болезни.

В офисе брачного маклера, который находился в Девятой зоне, меня отвели в комнату с белыми стенами. Я спросила дедушку, останется ли он со мной, но он сказал, что я должна встретиться с кандидатом наедине, а он подождет за дверью, в приемной.

Через несколько минут кандидат вошел. Он был красивый, такой же красивый, как на фотографии, и я почувствовала себя несчастной, потому что знала, что я некрасивая, а на его фоне буду выглядеть еще хуже. Я ждала, что он посмеется надо мной, отведет глаза, а то и вовсе развернется и уйдет.

Но он ничего такого не сделал. Он низко наклонил голову, я поклонилась в ответ, и мы представились друг другу. Потом он сел, и я тоже села. На столе стоял чайник с порошковым чаем, две чашки и маленькое блюдо с четырьмя печеньями. Он спросил, не хочу ли я чаю, я сказала, что хочу, и он налил мне немного.

Я сильно нервничала, но он старался вести беседу непринужденно. Все важные вещи друг о друге мы уже знали. Я знала, что его родителей и сестру признали виновными в государственной измене, отправили в трудовые лагеря, а потом казнили. Я знала, что он готовился к получению докторской степени по биологии, но его исключили за то, что его родственники – враги государства. Он знал, кто такие мой дедушка и мой отец. Он знал, что после болезни я стала бесплодной; я знала, что он предпочел стерилизацию отправке в лагеря. Я знала, что он подавал большие надежды, когда был студентом. Я знала, что он очень умный.

Он спрашивал, какую еду и какую музыку я люблю, нравится ли мне моя работа в Университете Рокфеллера, есть ли у меня хобби. Встречи между родственниками врагов государства обычно записывались, даже такие встречи, как эта, так что мы оба вели себя осторожно. Мне нравилась его внимательность, нравилось, что он не задает вопросов, на которые я не смогла бы ответить, нравился его голос, мягкий и приятный.

Но я пока не могла понять, хочу ли за него замуж. Я знала, что когда-нибудь выйти замуж мне придется. Но вступление в брак означало, что мы больше не будем жить вдвоем с дедушкой, и я хотела оттянуть этот момент до последнего.

Однако в конце концов я решила, что соглашусь. На следующий же день дедушка отправился к маклеру, чтобы все окончательно подготовить. Год прошел быстро, и вот наступил вечер перед свадьбой. У нас был праздничный ужин: дедушка раздобыл яблочный сок, который мы пили из наших любимых чашек, и апельсины, сухие и кислые, которые мы обмакивали в синтетический мед, чтобы подсластить. На следующий день мне предстояло снова увидеть человека, который станет моим мужем; ему не удалось обжаловать свое исключение из университета, но дедушка нашел ему работу на Пруду, и через неделю он должен был к ней приступить.

Когда мы заканчивали ужинать, дедушка сказал:

– Котенок, я хочу рассказать тебе кое-что о твоем будущем муже.

Все это время он был серьезен и молчалив, но когда я спросила, не сердится ли он на меня, он только улыбнулся и покачал головой.

– Нет, не сержусь, – сказал он. – Но это и радостный, и грустный день.