По голосу казалось, что он был очень возбужден. Они все говорили с радостным возбуждением. Надвигалась новая серьезная эпидемия, и теперь пришло их время ее изучить и попытаться с ней справиться. Они как будто не боялись и не переживали, что сами могут заболеть. Может быть, и правильно делали, что не боялись. Может быть, эта болезнь их не коснется – они знали об этом больше, чем я, поэтому я не могла утверждать, что они ошибаются.

Возвращаясь домой на шаттле, я думала о том человеке, которого видела два года назад, – который пытался сбежать из изоляционного центра и был пойман охраной. С тех пор я выглядывала в окно всякий раз, когда мы проезжали мимо. Не знаю, зачем я это делала – центра больше не существовало, да и в любом случае фасад был полностью зеркальным, так что увидеть, что происходит внутри, я бы все равно не смогла. Но я продолжала смотреть, как будто в один прекрасный день этот человек мог появиться опять, но уже в обычной одежде, потому что выздоровел и возвращался туда, где жил, перед тем как заболел.

Следующие несколько недель в лаборатории были крайне напряженными для всех, и для меня в том числе. Подслушивать стало труднее, потому что кандидаты гораздо чаще уходили на совещания, многие из которых проводил доктор Уэсли, а значит, у них было гораздо меньше времени сплетничать о том, что там обсуждалось, а у меня – подслушивать их сплетни.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы понять, что даже старшие сотрудники лаборатории ошеломлены происходящим. Многие из них сами были кандидатами или постдоками во время эпидемии 70 года, но по сравнению с теми временами влияние государства значительно выросло, и их смущало и тревожило постоянное присутствие государственных служащих, которых становилось все больше: помимо трех человек, которых я видела на крыше, появились десятки других людей из различных министерств. Они собирались мониторить меры реагирования на новую инфекцию и брать под контроль не только нашу лабораторию, но и все лаборатории УР.

Новая болезнь еще не получила названия, но всем нам было строго-настрого приказано ни с кем ее не обсуждать. В противном случае нас могли обвинить в государственной измене. Впервые я была счастлива, что мы с Дэвидом больше не разговариваем, потому что мне никогда не приходилось хранить секреты от друга, и я не была уверена, что справлюсь. Но теперь это не было проблемой.

С тех пор как мы с Дэвидом перестали видеться, я возобновила слежку за мужем по четвергам. Ничего нового увидеть мне не удалось – он подходил к двери дома на Бетюн-стрит, выстукивал особый ритм, говорил в окошко что-то, чего я не могла расслышать, а потом исчезал внутри, – и все же я продолжала наблюдать за ним, прячась под лестницей дома напротив. Однажды дверь открылась чуть шире обычного, и я увидела, как белый мужчина с русыми волосами, примерно такого же возраста, как мой муж, выглянул на улицу, торопливо осмотрелся и снова закрыл дверь. Когда дверь захлопывалась, я оставалась в своем укрытии несколько минут и ждала, не произойдет ли что-нибудь еще, но ничего не происходило. После этого я возвращалась домой.

Моя жизнь, в общем-то, опять стала такой же, какой была до знакомства с Дэвидом, и все-таки изменилась, потому что, когда Дэвид был моим другом, я чувствовала себя другим человеком, а теперь, когда все кончилось, мне трудно было вспомнить, кто я на самом деле.

Однажды вечером, месяца через полтора после нашей последней встречи с Дэвидом, муж, сидевший напротив меня за ужином, спросил:

– Кобра, у тебя все хорошо?

– Да, – сказала я и даже не забыла прибавить: – Спасибо.

– Как Дэвид? – спросил он после недолгого молчания, и я подняла глаза.

– Почему ты спрашиваешь?

Он дернул плечом.

– Просто спрашиваю, – сказал он. – Сейчас так жарко. Вы еще гуляете или проводите время в Центре?

– Мы больше не друзья, – сказала я.

– Мне жаль, Кобра, – помолчав, сказал он, и теперь настала моя очередь пожимать плечами. Я вдруг разозлилась. Меня злило, что он не ревнует к Дэвиду или к моей дружбе с ним; меня злило, что он не чувствует облегчения оттого, что мы с Дэвидом больше не друзья; меня злило, что он даже не удивился.

– Куда ты ходишь в свободные вечера? – спросила я и не без удовольствия отметила, что он не ожидал такого.

– Хожу на встречи с друзьями, – сказал он после некоторого молчания, откинувшись на спинку стула.

– И что вы с ними делаете? – спросила я, и он опять ответил не сразу.

– Мы разговариваем, – сказал он наконец. – Играем в шахматы.

Потом мы замолчали оба. Я все еще злилась на него, и у меня по-прежнему оставались вопросы. Но их было так много, что я не знала, с чего начать, а кроме того, мне было страшно: вдруг он скажет что-то, чего я не хочу слышать? Вдруг он рассердится и накричит на меня? Вдруг он выбежит из квартиры? Тогда я останусь одна и не буду знать, что делать.

Наконец он встал и начал убирать со стола. В тот вечер на ужин была лошадь, но ни я, ни муж не доели свою порцию; я знала, что муж завернет остатки в бумагу, чтобы мы могли потом добавить их в кашу.

Был вторник, а значит, мой свободный вечер, но когда я направилась в спальню, а муж отставил посуду в сторону, чтобы принести мне радио, я остановила его.

– Я не хочу слушать радио, – сказала я. – Я пойду спать.

– Кобра, – сказал муж, подходя ближе, – ты уверена, что с тобой все в порядке?

– Да, – сказала я.

– Но ты плачешь, – сказал муж, хотя мне не казалось, что я плачу. – Дэвид… Дэвид что-то тебе сделал, Кобра?

– Нет, – сказала я. – Нет, он мне ничего не сделал. Я просто очень устала. Мне хочется побыть одной. Пожалуйста.

Он отступил, и я пошла в ванную, а потом легла. Через некоторое время пришел муж. Обычно он не ложился спать так рано, но мы оба много работали, и он возвращался без сил, как и я. Вчера рано утром был рейд, который разбудил нас. Но хотя устали мы оба, только муж заснул быстро, а я не спала и наблюдала за лучом прожектора, который скользил по потолку. Я думала о