я держу себя в узде и соблазну не поддаюсь. Идолы питаются болью и горем. Лучшим выражением этого всегда были кровь и слёзы, вот, что заставит истинных идолов открыть глаза и проявить себя. Кровь от отца, слезы от матери, открой свои сердце и разум…

Откровенность Леона меня не удивила и не испугала, я давно заметил, что волку здесь туго приходится, однако он справлялся с собой, и я был уверен, что и дальше будет справляться. А вот про слёзы и кровь было уже сложнее, я задумчиво почесал подбородок.

— Ну, кровь понятно… а как со слезами-то быть?

— Придется расковыривать свои внутренние ранки, сокол, — насмешливо сверкнул желтыми глазами волк.

Я вздохнул. Поранить себя физически — невелика беда, а вот откапывать в себе унылых скелетов вовсе не хотелось. Да и не так просто это было — взять и расплакаться. Мне с детства вбивали, что мужики не плачут. И я этот урок отлично усвоил на всю жизнь. Я попытался вспомнить, когда было в последний раз, чтобы я слезу пустил, и не смог этого сделать.

Даже когда Лёшку — моего боевого товарища, с которым мы вместе прошли и огонь, и воду, и медные трубы пришлось хоронить. Он на мине подорвался. Я так и не смог его оплакать, стоял у гроба с таким холодом внутри, словно это я труп, а слёз так и не пролил.

— А если механически себя плакать заставить? Ну там, лук понюхать, или ты мне в глаз хорошенько ударишь, чтобы я прослезился? — закусив губу, в отчаянии попытался схитрить я.

— А-ха-х, — кашляще рассмеялся волк, согнувшись пополам. — Я, конечно, с радостью тебя треснул бы, но идолам нужна именно боль и горе, и они должны быть глубинными родовыми… Сомневаюсь, что луковые слёзы тебе в этом помогут. Мне кажется, у тебя в семье поводов для слёз хватает…

Я сердито зыркнул на Леона, мол, не твое собачье дело. И задумался. Ну да, погрустить было о чём. Но прям рыдать-то мне про что?

Мать разве что из-за меня, получается, казнили. Ведь она, по словам отца, пыталась уберечь меня от какой-то мнимой опасности. Но ведь она не умерла, а просто бросила меня и отца. Что, казалось бы, даже хуже чем, если бы просто умерла. Но рассуждения на тему ложно казнённой матери меня не трогали, так как эта женщина мне просто была чужда…

Вообще-то, ни в этом, ни в том мире, я никогда толком и не знал, что такое мать. Так… понаслышке от друзей одноклассников. Да в армии, на войне товарищи часто матерей вспоминали. Мальчишкой, конечно, грустил по этому поводу, что мамки у меня нет. Эту грусть усилили недобрые мачехи, точнее собутыльницы отца. Их было так много, что я их и не запомнил толком, разве что, первую, пропахшую потом и табаком, которая, когда я попадал в её поле зрения орала матом или отвешивала тяжелые затрещины. А остальные, так… чаще всего принеси, подай, пошел нахрен, не мешай… Не повезло мне с мачехами.

Поэтому я мальчишкой часто запирался в шкафу, забивался в угол и представлял, что рядом сидит моя мама. От мамы пахло кремом и зубной пастой, руки у нее были нежные, а улыбка печальной… А вместо лица размазанное пятно…

Но всё это терялось в тумане, как будто и вовсе не со мной было. А что со мной? Холодный взгляд Белы, женщины, которая была мне матерью, но без тепла в глазах к родному сыну. Да и у меня к ней ничего. На месте матери вечная пустота. Пустота, которую нечем заполнить.

Я почувствовал влагу на лице и автоматически вытер глаза. С удивлением посмотрел на свою руку. Надо же, не сдержался, размяк — прошибло на слезу. Обычно и времени-то нет рассусоливать, жалеть себя. Да и хорошо, что нет на это времени.

Теперь нужно было пустить себе кровь. Я достал меч, который тут же, подчиняясь моей воле, переплавился в кинжал. Всё-таки, чтобы пустить себе кровь, тоже нужно было преодолеть в себе что-то. Я никогда не был склонен к суицидальным наклонностям.

Тут мне вспомнился отец, герцог не стал бы с этим медлить и, пожалуй, моё замешательство не одобрил бы, расценив как слабость, а он у меня был сильным и слабость презирал и в себе и в других. Я всегда гордился, что так или иначе, являюсь частью этой силы, однако принадлежность к ней требовала от меня доказательств, которые я не всегда готов был предъявить.

А сейчас видимо, я уж больно разомлел от недавнего сеанса саможаления. Не раздумывая больше, я сделал неглубокий разрез на ладони.

Слезы смешались с кровью, и несколько капель упало на землю. Ветер зло ударил по щекам и стих.

Глазницы трех идолов действительно вспыхнули. Одного из них красным пламенем, другого — голубым, взгляд третьего был черен, как бездна.

Однако, после прошлого раза, сразу подпрыгивать на них я не решился, а вопросительно глянул на Леона.

— Чтобы сразиться с ними, нужно по очереди заглянуть в глаза каждому, — устало пояснил Леон, — но предупреждаю, Эрик, заглянув в их глаза, ты встретишься воочию с собственными страхами и слабостями. Они будут взывать к темной стороне твоей души и единственное, что ты можешь им противопоставить — это свет. Трижды подумай, прежде чем идти на это…

— Некогда думать, — отмахнулся я.

Я знал, что не идеален, и что тёмных грешков за мной водится с избытком, поэтому обратиться идолам явно будет куда. Но знал я и то, что чем больше начну об этом раздумывать, тем сложнее будет потом на что-то решиться. Иногда нужно просто брать и делать, а не сопли на кулак мотать.

Вот я и сделал. Подошел к тому, который стоял ко мне ближе всех, им оказался синеокий истукан со свирепой рожей.

Я твердо глянул ему в холодные глаза и…ощутил легкое покалывание во всем теле. Все мои способности двигаться сковала какая-то сила. Веки отяжелели, и я моргнул. После чего почувствовал, что попал в сон, где не мог полноценно действовать, зато являлся участником межличностных отношений, с теми, кто мне стал очень близок в этом мире, с теми, кого мне предстояло спасти.

Дунул ветер, сметая реальность. Локация поменялась. Истукан исчез, тьма и холм растаяли в туманной дымке. В следующую секунду я уже оказался возле дверей темницы. Тьму тускло освещал факел. Помимо своей воли ч поднял руку