война — это не дуэль «твоих идиотских мушкетеров», а голод, окопы с грязью и вшами, страдания миллионов людей. Я в то время еще не знал крылатого латинского изречения: пусть погибнет мир — лишь бы восторжествовала справедливость. Но сумел самолично сочинить нечто подобное, только заменил «справедливость» — «доблестью». И не понял, почему вдруг отец взъярился так, как с ним до этого никогда еще не бывало. Он схватил меня за шиворот и в самом буквальном смысле, как котенка, вышвырнул за дверь в коридор. Такого унижения я еще в жизни не испытывал, поэтому гордо покинул родительский дом, крикнул матери в открытое окно, что уезжаю на выставку в Сокольники и отправился на другой конец стройконторы к своему другу.

Материнское сердце крикнуло мне в ответ, чтобы я сначала позавтракал, но я проигнорировал такое проявление милосердия, решив, назло родителям, умереть с голода. Мне было легко принять такое решение, потому что в кармане у меня бренчала куча мелочи, выданной на билет туда-обратно, на выставку и на пирование там.

* * *

Мы с другом пошли на электричку, доехали до Казанского вокзала, пересели на метро, доехали до Сокольников, встали в очередь на выставку и вроде бы весело чирикали о разных своих делах. А на самом деле я мысленно переживал страшную месть обидевшим меня родителям (хотя тать формально держала нейтралитет, но было ясно, что она целиком — на стороне отца, иначе между ними начался бы обычный скандал). Месть была действительно страшнее некуда и почти каждый из нас переживал ее в детстве. Это был мысленный фильм ужасов под заглавием «Вот умру я, умру я. Похоронят меня. И никто не узнает, где могилка моя». Вот тогда они, родители, поплачут, вот тогда пожалеют, что так нещадно обошлись с несостоявшимся адмиралиссимусом! Впрочем все это достаточно ярко описано Марком Твеном в повествованиях о его детстве.

Выставка заставила забыть и про отчаяние и про обиду. Мой друг был равнодушен к военщине, но какой же мальчишка может остаться равнодушным к винтовкам-саблям? Что же касается меня, то вообразите себе Рембрандта, которого проводят по залам Лувра и Эрмитажа. Или Моцарта, попавшего на хит-парад шлягеров XX века. То есть, все сокровища мирового искусства меркли по сравнению со стендами, на которых было развешано оружие врагов. Особенно поразил меня своей обворожительной красотой польский морской кортик с рукояткой из якобы слоновой кости рядом с якобы золотыми ножнами. На секунду больно кольнула мысль о том, что не видать мне такого, увы, на своем веку и боку. Так поражает воображение сказочной красоты женщина, хотя ты знаешь, что она не только никогда не будет твоей женой, но даже не заметит в толпе поклонников. Ну, и что? Мне до сих пор радует глаз увешанный саблями-кинжалами ковер в гостиной, хотя заведомо некого колоть-рубить ими. И высшие ордена Российской империи на книжной полке в кабинете, хотя наградить меня ими могуч только во сне.

Мы, наверное, дважды, если не трижды обошли стенды и продолжали бы это занятие до вечера, если бы не проголодались. Поэтому пришлось двинуться к выходу, хватить по стакану газировки, закусить мороженым и не помню чем еще. А затем погрузились в метро и вышли на платформу Казанского вокзала дожидаться электричку в Плющево. Был ровно полдень. Вот тут-то и началось…

Радиорепродуктор на перроне вместо объявления об очередной электричке объявил о чрезвычайном выступлении предсовнаркома Молотова. Война! Та самая, о которой я мечтал четыре часа назад. Но вместо радости (в победе не было сомнений) навалилась тревога: как меня теперь встретят дома? Тревога нарастала по мере приближения к дому. Черт с ней, с Германией, — ее разгромят через несколько дней. А меня — с минуты на минуту. Вспомнил разъяренное лицо отца, когда он вышвыривал меня за дверь. Что теперь? Не пустит больше никогда на порог или запорет до смерти?

Друг отправился к себе домой, а я сел вне видимости родительских окон и стал размышлять о своем личном будущем. Проще всего было бы утопиться. Но для этого надо было бежать версты полторы к Кусковскому пруду. Кроме того, такой выход из положения в те годы просто не приходил в голову. А иных вариантов, хоть убей, не прорисовывалось.

Фортуна улыбнулась мне в форме полковника Красной армии с четырьмя «шпалами» в петлицах, который быстрым шагом шел со станции к нашему дому. Это был для меня «дядя Петя», а вообще-то Петр Павлович С., давний и самый закадычный друг отца еще с саратовского «комвуза» начала 20-х годов. Он сделал карьеру намного успешнее, чем отец, работал инструктором ЦК ВКП(б) — большего живого начальства я и представить себе тогда не мог — а вот теперь, еще до выступления Молотова по радио, поспешил к нам, чтобы проститься со своим лучшим другом перед командировкой — куда, он сам еще не знал. Даже ангел с крылышками не мог бы выглядеть моим спасителем больше, чем он! Я знал, что теперь родителям будет не до меня. И, держась на всякий случай возможно более незаметно за спиной гостя, проскользнул в отчий дом.

Родителям, действительно, было не до меня. Пока мать молниеносно собирала на стол, мужчины начали обсуждать сложившуюся ситуацию. На 99 % я, конечно, не понимал, какую именно. Но кое-что доходило до сознания. Во-первых, кто-то проворонил нападение и нас застали врасплох. Значит, «полетят головы» (это было понятно даже мне, 14-летнему). Во-вторых, победоносного наступления сразу никак не получится, как об этом трезвонили раньше. Предстоит несколько недель или даже месяцев обороны, будет много жертв, прежде чем перейдем в контрнаступление. Что перейдем — нет сомнений, потому что числом танков, самолетов, штыков и сабель превосходим противника (что это превосходство будет стремительно таять — собеседникам было еще невдомек). Не исключено, что враг дойдет до «старой границы» — чудь ли не Минска и Киева — дальше этого рубежа не пускал самый мрачный пессимизм. Но потом все будет хорошо — в этом у обоих не было никаких сомнений — только вот что значило «потом»?!

Наконец, в-третьих, раз война в худшем случае дойдет только до «старой границы» — можно не беспокоиться и отправлять Игоря, как задумано, в Ладу, а потом, по возвращения — в восьмой масс.

Ну, раз уж полковник Красной Армян, инструктор ЦК уверен, что никакой катастрофы не будет — можно ехать, жить, спать спокойно. Забегая вперед, следует добавить, что в точно такой же уверенности пребывала месяца два-три вся страна. За исключением, разумеется, тех западных городов