всю жизнь его слова. С ним легкой войны не будет. (Старик, как я теперь понимаю, выражался предельно осторожно: ведь я вполне мог быть вторым Павликом Морозовым — и тогда конец ему и всей его родне). В Первую мировую тоже думали, что управимся за несколько недель, — ан вышло четыре года! И сейчас, думаю, получится не меньше. И народу положат во много раз больше. Так что готовься прожить в войне много лет. Конечно, свою страну защищать нужно. Но не попади по глупому в мясорубку, когда людей губят понапрасну только для рапорта начальству.

Сегодня мне сдается, что бывший станционный жандарм был единственным человеком в СССР, который понимал серьезность проблемы и намечал оптимальную линию поведения при ее решении.

Все остальное было как всегда в Ладе на протяжении всех 30-х годов. Разве только вместо прежних молодежных посиделок, где я бывал малолетним, но неизменно почетным членом, шли бесконечные пьянки проводов в армию и скороспелых прощальных свадеб. Но на войну молодежь и даже отцы семейств повзрослее шли весело, не подозревая, что двое из трех, если не трое из четверых, лягут там костьми, а из вернувшихся живыми столько же в ближайшие годы умрет от ран и водки.

Странное дело! Коммунистическая идеология, продуктом которой являлся я, вместе с меньшинством населения — преимущественно городской молодежи, — была предельно чужда этим людям. Они принимали ее как неодолимое зло, как разновидность татаро-монгольского ига, как приняли бы германское иго, доберись Гитлер до этих краев. Но коммунистическая пропаганда была поставлена ничуть не хуже фашистской и оболванивала подавляющее большинство населения абсолютно так же, как 14-летнего мальчишку. Все поголовно (кроме редких бывших станционных жандармов) верили, что вот еще немного, еще чуть-чуть, — и начнется победное контрнаступление. Как на озере Хасан в 38-м. Или на реке Халхин-Гол в 39-м.

А как же иначе? Ведь по радио с утра до вечера слышалось: «Врагу мы скажем: нашей родины не тронь! А то откроем сокрушительный огонь». «Полетит самолет, застрочит пулемет и помчатся лихие тачанки!» Ну, кому могло придти в голову, что родину не то что «тронули», а уже, можно сказать, добивают? Что «тачанки» в этой войне выглядят как ассирийские колесницы или индийские боевые слоны против очереди из автомата в упор? Что можно сколько угодно нарыть окопов и сидеть в них насмерть под лозунгом «ни шагу назад!» (единственное, что могли тогда выдумать идиоты и психопаты в Кремле). Но если у тебя кончились патроны и еда, нет никаких вразумительных указаний свыше (кроме «ни шагу назад!»), а есть достоверные сведения, что враг уже обошел с тыла на сотню верст, и ни патронов, ни еды больше не будет, — то выходов остается только два: либо — в плен (этот выход, по вполне понятным причинам, предпочли миллионы и миллионы), либо — «пробиваться к своим штыком и гранатой», как пелось в популярной тогда песне о матросе-партизане Железняке. Но как «пробиваться» без боеприпасов и еды, когда фронт ежедневно отодвигается на восток десятками километров?

Словом, «непобедимая и легендарная» (в песнях) Красная Армия разваливалась, как карточный домик (в жизни). А население страны, благодаря действительно хорошо поставленной пропаганде, было уверено, что «еще немного, еще чуть-чуть»…

Осень 1941 года

В середине августа в Ладу из Москвы заявилась мать и забрала меня к своей родной сестре в Саранск. Благо ехать всего час местным поездом.

Собственно, вся война в конце лета — начале осени 1941-го начиналась и кончалась для меня здесь, в пойме Инсара, где множество взводов и рот маршевых батальонов, отправлявшихся на фронт, занимались строевой подготовкой, собирались кружками для сборки-разборки винтовок-пулеметов, отрабатывали приемы штыкового боя — совсем, как мы, семиклассники, в Перовской школе год назад.

Если не считать, конечно, что мы, как и все население страны, жили от сводки к сводке «От Советского Информбюро» о положении на фронтах. Сводки становились все туманнее и тревожнее. Ясно стало, что ни о каком контрнаступлении не может быть и речи. Вопрос вставал все более сурово: на каком рубеже нашим войскам удастся остановить врагов. Что может не удаться — такая мысль пока еще никому не приходила в голову: эффективность пропаганды имеет огромную инерционную силу.

Ну, и еще месяца два-три спустя город был взбудоражен сообщением, что одно из лучших школьных зданий отдано под госпиталь для пленных немецких офицеров — преимущественно летчиков. Что у них роскошное питание — не сопоставимое даже с нашим офицерским. И что они держатся очень высокомерно: непрерывно хамят медперсоналу. Это всех очень удивляло. К врагу, о зверствах которого ежедневно вещали радио и газеты — и вдруг такое отношение! Ему находилось официальное разъяснение: на зверства врага мы отвечаем гуманностью. Это мы-то, зверски замордовавшие миллионы своих собственных граждан! Впрочем, тогда даже мысль об этом была запретна, и взрослые ограничивались домыслами, что немцев откармливают только для того, чтобы выгодно обменять на наших пленных.

Мы еще не знали тогда, что вождь сказал: у нас пленных нет — есть изменники родины. И поступал с нами соответственно, загнав миллионами по возвращении из плена в тюрьмы-лагеря. Тех, которые попали в плен только по его, вождя, вине. Если бы устроить модный сегодня хит-парад — в данном случае человеческих подлостей — эта подлость, безусловно, могла претендовать на первое место.

В остальном город жил мирной жизнью. На него не было ни одного воздушного налета — во всяком случае, до конца ноября 1941-го, пока я там оставался. И хотя население, как в Москве, заставили вырыть бомбоубежища — «щели», ни одного сигнала воздушной тревоги до декабря 1941 г. так и не прозвучало.

* * *

Война пришла в город совершенно с другого конца. О котором, кстати, предупреждал отец, когда читал мне свою лекцию утром 22 июня, прежде чем вышвырнуть за дверь.

Надвинулся голод.

Государственная система снабжения городов СССР продовольственными и промышленными товарами («колхозный рынок» был задавлен и играл чисто вспомогательную роль торговли семечками и прочими гастрономическими изысками в том же роде) была вовсе не рассчитана на наплыв беженцев, разом едва ли не удвоивших число едоков — как в лучших курортных селениях того времени. К тому же она начала давать сбои, поскольку железные дороги (автотранспорт был еще, можно сказать, в зародыше) стали, по понятным причинам, работать «на фронт». Поэтому к сентябрю из магазинов исчезло все, напоминавшее мясо или рыбу, а за хлебом, картошкой, крупами и макаронами стали выстраиваться огромные очереди с истошными криками: «больше кило в