Что же касается нашей семьи, то питание было проще простого: отец и его сестра считались «итээровцами» и получали по карточкам 800 граммов хлеба в день каждый (плюс «итээровские добавки», но, в отличие от «высокого начальства» никаких «спецпайков» не полагалось), плюс на работе давали обед из баланды и картошки или каши. Мы же с матерью считались «иждивенцами», что равнялось 400 граммам хлеба безо всякого обеда. Были, конечно, продкарточки и на другие продукты, но на них время от времени выдавали на месяц лишь по пол-литра постного кисла, по полкило макарон или крупы, т. е. роскошь, которая общей картины не меняла. А лишний «рабочий» — это еще 800 граммов хлеба в день, плюс обед.

Сегодня такая разница может показаться пустяковой. Но когда запиваешь кусок хлеба утром и вечером кружкой кипятка, и это называется «чаем», а днем такой же кусок хлеба и тот же кипяток в тарелке называется «обедом», то разница между 400 и 800 граммами — огромная.

Вот почему мне была судьба идти «в рабочие», и вопрос состоял только в том, куда именно. Мать, по извечному материнскому милосердию, начала было происки и интриги, чтобы меня пристроили в «рабочие» по караульной части. Проще говоря, вахтером. Но ей разъяснили, что это нереально: вахтера в случае чего сажают в тюрьму или расстреливают, а с 15-летнего сопляка какой спрос? Короче, дорога оставалась одна — к станку.

Авторитет отца на заводе, несмотря на отсидку в тюрьме, был достаточно высок. Думаю, именно поэтому из отдела кадров меня препроводили на аудиенцию аж к главному инженеру завода. Тот прежде всего спросил, умею ли я читать чертежи? Я хвастливо сообщил, что в 6-м и 8-м классе у меня по черчению был «хор», а в 7-м — даже «отл».

Главный пояснил, что дело не в отметках. Меня можно направить в обычный цех на серийную продукцию. Там освоил одну операцию — и гони каждый день безо всяких чертежей до конца войны. Но там рабочих хватает (было известно, что нехватку рабочей силы восполняли заключенными). А можно направить в инструментальный цех, где делают измерительные приборы и иное оборудование для обычных цехов. Но там каждое изделие — «штучное», требует множества неповторяющихся операций и без понимания чертежа не обойтись. А людей не хватает.

Я попросил разрешения попробовать трудное. И мы сговорились на том, что начну я в инструментальном цехе, а если не получится — перейду на серийное производство в обычный.

Затем в кабинет к главному был вызван начальник инструментального цеха, и начался оскорбительный для меня разговор. Начцеха усомнился в том, что 15-летний молокосос окажется способным, как все, простоять у станка 11,5 часов с 20-минутным перерывом на обед и двумя 5-минутными «перекурами». А по средам — и все 18 часов, с последующей пересменкой. Он предложил, в порядке эксперимента, начать с 4-часового рабочего дня, а если получится, перейти на 6-часовой, 8-часовой и так далее.

Я так оскорбился, что до сих пор помню такую пощечину своему мужскому достоинству. И поскольку голос мой от обиды самым предательским образом задрожал, было решено провести эксперимент в обратном порядке: сначала дать нагрузку, «как всем», а если не выдержу, поискать способ смягчения моей участи.

* * *

Наутро следующего дня я встал ровно на четыре месяца к станку «как все». Мастер подвел меня к немецкому плоскошлифовальному «Юнгу» 1914 года рождения и показал, как шлифуется простейшая деталь — нечто вроде металлического спичечного коробка из фрезерного цеха. Тут же посоветовал не стоять у станка до вечера — с непривычки ноги откажут — а пока идет шлифовка, присаживаться на край стоящего рядом ящика с заготовками. И дело пошло наилучшим образом.

Несколько дней я шлифовал довольно простые детали. Сам процесс шлифовки понравился мне настолько, что пошли меня сегодня на завод выбирать профессию — я вновь выбрал бы работу шлифовщика. Берешь из ящика с заготовками явную гадость с заусенцами — продукцию фрезерного станка. Включаешь электромагнит — заготовка прикована к железному столу. Смотришь по чертежу сколько миллиметров откуда снимать и пускаешь шлифовальное колесо. Через несколько минут из гадости с заусенцами получается нечто гладкое и блестящее: приятно в руках подержать.

Меньше недели спустя мне дали детали посложнее и порадовали сообщением, что я теперь не школьник, а рабочий — ученик шлифовщика. А рядом стоял ас с многолетним стажем и 8-м, последним разрядом. Надо было видеть, какие чудеса выделывал он на своем станке!

Спустя месяц детали пошли довольно сложные: все чаще приходилось советоваться то с соседом, то с самим сменным мастером — выше начальства для меня не существовало. Случались ошибки, которые требовали поправки, но до самого конца своей заводской эпопеи я ни одной детали, даже самой сложной, не запорол в брак.

Еще через два месяца я дошел до таких вершин мастерства, что был переведен на более сложный станок «Броуншарп». Конечно, сегодня я понимаю, что особо сложных заданий мне не давали, для этого существовали более опытные рабочие. Но и то, что делал, представлялось довольно сложным, требующим порой раздумий, как лучше подступиться. Отношения у меня со всеми соседями были хорошие, советами и даже нередко делом помогали мне охотно, так что работа приносила удовлетворение. Главным образом, тем, что работал «как все», т. е. почти наравне со взрослыми. Тяжеловато было только по средам, когда приходилось стоять и сидеть у станка по 18 часов, чтобы из дневной смены перейти в ночную, и наоборот. Зато потом 18 часов отгула! Ночные смены выдерживал сравнительно легко и даже считал выгодными: ночью спишь часов семь-восемь, а днем больше пяти-шести никак не получается — и все остальное время хоть на голове ходи.

Правда, после 12-часового и особенно после 18-часового рабочего дня особенно много не находишься. Ни на голове, ни на ногах. Тем более, что вся компания тоже зарабатывает себе на хлеб насущный — кто где. Кроме того, никуда не денешься от стояния в очередях и работы домашним водоносом. Поэтому из лета 1942-го в памяти остался только Инструментальный цех завода № 66 Наркомата вооружения — и больше ничего.

Помимо приятных похвал со стороны взрослых, еще одна награда грела сердце. На третьем месяце работы, в виде особого поощрения за старательность и добросовестность, стал часто получать талоны на «стахановские обеды». Это тогда давалось далеко не каждому даже из первоклассных мастеров и