Шрифт:
Закладка:
Короче, к середине сентября на полках магазинов остались только батареи «Советского шампанского», перемежаемые бутылками уксуса и заставленные горками крабовых консервов. Заводы по переработке тихоокеанских крабов начали работать на полную мощность незадолго до войны (равно как и заводы по ускоренному изготовлению шампанского), пускать эту буржуйскую роскошь на экспорт было некуда, а для советского народа шампанское и крабы были экзотикой.
Во всем государстве от Москвы до Владивостока не осталось ни одного сельпо, где рядом с макаронами и водкой не красовались бы дальняя родственница мадам Клико и диковинные «морепродукты». Их игнорировали напрочь не только из-за несовместимости с духом русского народа, но и просто по цене. Насколько помню, банка крабов стоила 3 рубля 65 копеек — на такую прорву денег можно было прокормить многодетную семью не один день. А бутылка шампанского обходилась намного дороже бутылки водки и искомого эффекта не давала, даже если ее, давясь, выпить залпом.
И вот в этой сложной проблемной ситуации рядовая саранская учительница — и по совместительству моя родная тетка — проявила стратегическое мышление, напрочь отсутствовавшее у кого бы то ни было в Москве. Она мобилизовала все до копейки далеко не астрономические финансовые ресурсы двух семейных бюджетов и отправила нас с сестрой по окрестным магазинам скупать десятками никому не нужные банки с крабами. После этого население города Саранска, как в Гражданскую войну за двадцать лет перед тем, двинулось в окрестные седа и деревни менять одежду, посуду и другие предметы домашнего обихода на мешок картошки — единственное, что могли предложить разоренные «коллективизацией» крестьяне. А наша сдвоенная семья перешла на рацион, которому мог бы позавидовать любой Рокфеллер: утром каждому — треть банки крабов, в обед — еще треть, наконец, вечером — последняя треть. Если запивать такую гастрономию полулитровой кружкой горячей воды без сахара, именуемой «чаем», то голодная смерть отодвигается на неопределенное время.
Конечно, кое-что к этому удавалось «доставать» в километровых очередях. И в соседнее село к дальним родственникам за мешком картошки в обмен на что-то из одежды умершего хозяина дома тоже ходили. Но в основе питания были и оставались крабы. Правда, без шампанского.
Я выдержал такую диету месяца полтора — до самого ноября, в конце которого мы расстались с Саранском. Но в один далеко не прекрасный день — то ли организм не выдержал, то ли банка попалась бракованная — меня вывернуло так мучительно, что больше на крабов до конца своей жизни смотреть не мог. К счастью, в эти дни стала, наконец, восстанавливаться карточная систем и в магазинах можно было купить несколько сот граммов не только крабов (которые, впрочем, давно исчезли: не одни мы оказались такими умными). Поэтому моя суточная банка крабов была передана другим счастливцам, а я вынужден был отсиживаться на хлебе-макаронах. Но не роптал.
* * *
В 8 часов вечера 28 ноября 1941 г. большая группа беженцев, которых тогда предпочитали называть «эвакуированными», приехала на грузовике на железнодорожную станцию города Саранска и погрузилась в обычную двухосную теплушку с печкой. Из тех, на которых катались и в русско-японскую, и в Первую мировую и в Гражданскую под незримой вывеской: «сорок людей или восемь лошадей». В Саранске остались одна сестра матери со своей дочерью, а на вокзал приехали другая сестра со своими мужем и дочерью, к которым присоединилась мать со своим сыном и сестрой мужа.
Теплушка принадлежала московскому заводу «Прожектор», в ней перевозились какие-то важные приборы, без которых трудно было развертывать производство в далеком Новосибирске, куда эвакуировали завод. За приборы отвечал начальник цеха этого завода и по совместительству — мой дядя. Приборы охраняли два бойца по имени Василий и Леонтий. А прочая публика составляла родню начальника цеха. В центре вагона докрасна раскалилась печурка, которая поддерживала вполне комнатную температуру и на которой мы готовили себе пропитание. Одна половина вагона была почти целиком занята ящиками с приборами — лишь сверху на нарах почивали два бойца. Ящики стояли на полу и в другой половине, но здесь оставалось место для двухэтажных нар. На верхних располагалась молодежь: мы с сестрой и тетушкой. На нижних — старшие: начальник цеха со своей женой и ее сестрой. Все остальное свободное пространство было битком набито багажом двух семей.
Достаточно сказать, что тетушка прихватила из Москвы не только чемоданы с одеждой, но и швейную машинку матери, а также мой велосипед — правда, в еще не собранном виде.
Сутки простояли на станции Саранск. Затем нас прицепили к какому-то составу, и мы проехали несколько десятков верст до станции Красный Узел. Еще сутки простоя. Нельзя забывать о том, что мы двигались навстречу почти сплошному потоку эшелонов. Из Сибири и с Урала везли, по сути, еще одну Красную армию, которая призвана была сменить разгромленную и отстоять Москву. Поэтому, с бесконечными долгими простоями, добрались до Казани — да и то объездом — лишь 5 декабря.
Из этих дней мне запомнилась лишь какая-то маленькая станция, на которой из солдатского котла продавали всем желающим в их собственную посуду по поварешке горячей пшенной каши ценою в один рубль порция, т. е. по тогдашним ценам — практически даром, но не более одной поварешки в одни руки. Я вышел из теплушки погулять, у меня на плече висела сумка, а в ней, помимо всего прочего — миска или тарелка (сейчас уже не помню), просто так, на всякий случай. Несколько рублей тоже валялись в кармане, но на них уже ничего нельзя было купить. И вдруг такой пшенный Клондайк!
Передо мной впервые в жизни встала суровая моральная дилемма: либо занять место в быстро набегавшей очереди, получить свой половник каши и затем устроить себе пир где-нибудь в темном углу, никому не рассказывая о таком эгоизме (вариант: принести мяску с кашей в вагон, заранее зная, что мне ее все равно отдадут, как самому младшему — в крайнем случае, разделят с сестрой) — либо занять очередь на всю компанию, добежать до вагона и привести возможно больше «своих», но почти наверняка столкнуться
